Колби Дикинсон: Жить с привидениями

 Haunted - (дом) с привидениями; преследуемый (призраками); часто посещаемый, населенный (призраками) и т.п.

Даже название недавно вышедшей книги "Haunted Words, Haunted Selves: Listening to Otherness within Western Thought", автор Colby Dickinson, склоняет к многозначности толкований, если попытаться выразить смысл в его полноте. Понятно, что речь пойдёт о призраках, но призраках проявляющих активность в структурах языка, нарушающих и подрывающих устоявшиеся идентичности и нормы. Колби Дикинсон прослеживает тревожащие сюжеты, связанные с возвращением, иногда в навязчивых формах, того что было подавлено, репрессировано, вытеснено, этих призрачных сущностей, преследующих философские, церковные и культурные традиции. Таким образом открываются возможности по изучению влияния маргинализированных групп на коллективную и индивидуальную идентичность, по разработке способов познания, противостоящих тотализующим силам властного дискурса. 

Ниже предлагается введение к этой книге.

***

Нас всех преследует что-то, возможно, даже слишком хорошо известное (помимо страхов), или что-то загнанное глубоко внутрь, чтобы не повстречать его ненароком, или, может, нечто, скрытое от нашего сознания, но от чего, тем  не менее мы в ужасе бежим. 

Всякое место, где мы обитаем, уже обитаемо.  Каждое здание, клочок земли уже заполнены – или переполнены – множеством существ, которые были там до нас, независимо от того, признаём мы эту реальность или нет. Эти невидимые существа, живущие среди нас, вне нашего сознания, действуют в представлениях о нашей земле, наших домах и даже о нас самих.

Они присутствуют в невероятном множестве, столь сложно и разнообразно взаимодействует, что мы часто не в состоянии постичь обширные сети отношений, частью которых являемся сами. Потому часто вынуждены редуцировать или ограничивать свои представления о вещах, людях и событиях, чтобы придать им смысл, приходится сокращать богатство нашего мира, ужимать полноту реальности, чтобы достичь какого-то взаимного понимания.

По этой причине многое из того, с чем мы имеем дело в жизни, часто выносится за пределы нашей непосредственной реальности или нашего видения. Просто забывается. Если уделить время и разобраться с репрессированными нами различными сущностями, как в историческом, социокультурном смысле, так и на личном уровне, само собой намечается исследование, возможно, психологическое или призрако-логическое - hauntological, как однажды выразился Жак Деррида.

Таким образом, различные социальные несправедливости, имевшие место среди людей в истории (например, расовое, гендерное, классовое неравенство и угнетение и т. п.), сразу же вплетаются в круг упорно преследующих, навязывающих себя. Подобно героине романа Тони Моррисон «Возлюбленная» , Сэте, преследуемой призраком, мы ощущаем, как за нами гонятся наши преступления, преступления человечества, наша жестокость, а по существу - та бесчеловечность в нас, которая составляет нашу человечность.

Есть старая стендап-комедия, которую разыграли Ричард Прайор и Эдди Мерфи (Richard Pryor, Eddie Murphy), каждый из которых использует одну и ту же шутку. По сути, шутка основана на том факте, что в большинстве фильмов о домах с привидениями белые люди пытаются оставаться в своих домах, защищать свою собственность и бороться с призраками, которые их преследуют, тогда как чернокожие, услышав странные голоса, призывающие уйти, немедленно покидают место действия, не дожидаясь ни минуты, чтобы увидеть, что за присутствие там скрывается. Т.е. белые люди пытаются завладеть этим домом с привидениями, завоевать, контролировать, сдержать или подавить свои призраки, которых, возможно, сами породили, тогда как чернокожим там нечего делать, нечего доказывать или, возможно, не "за что бороться" в смысле завладения тем, что было до них.

В чем истина этой шутки, как сказал бы Фрейд? У белых людей много призраков, с которыми они ведут борьбу. Чернокожие, хотя и их может преследовать множество призраков – например, многоликое наследие исторической несправедливости – не имеют такой же культурной памяти, преследующей их на этой земле, как у белых людей. Как нет этого и у коренных американцев, или коренных народов, поскольку их разнородные группы состоят в гораздо более сложных отношениях с духами, которые предшествовали всем нам, отношениях весьма уважительных, с осознанием общей почтительности по отношению к окружающему миру. Одно дело, быть преследуемым травмами, которые ты стремишься признать, поскольку требуешь справедливости в их отношении; другое дело – скрывать такие травмы, будто их не было.

***

Что же такое призрак? Это душа. Дух. Нематериальная  сущность, но связанная с «принципом жизни», как трактует Оксфордский словарь.

Гилберт Райл, используя фразу «призрак в машине», имел в виду активность разума — сущность, вокруг которой исторически возникали большие проблемы в связи с материальностью тела. Трудности здесь с определением или обнаружением нашего духа.  Более подходящим представляется использование слова призрак, предложенное в числе первых Томасом Гоббсом, что равнозначно "идолу" или "Фантазму воображения". 

Конечно же, дух, как и привидение, — это призрак или видение, то, что зримо появляется само по себе за рамками обычных правил, управляющих принципом жизни. Это могло бы объяснить , почему наш дух, наша сущность не ощутимы, - ведь они располагаются за пределами законов, управляющих нашими телами - хотя, возможно, во многих отношениях это не что иное как наши тела.

Мы не можем даже начать думать об отделении духа от нашей материальной, телесной реальности. Однако существование духа кажется почти неоспоримым. Эта наша необъяснимая сущность, дух или душа, пронизывающая наше телесное существо,  одновременно приравниваемая нашему материальному «я», а в описании часто его превосходящая . Духи появляются, подобно призракам, как необъяснимый избыток материальности, который мы не можем определить.7Вероятно, это самое пугающее, что мы можем сказать о своём человеческом существе: будто что-то внутри нас намерено нас превзойти.

Так есть ли здесь призраки? Что значит сказать, что мы верим в них? Или, может быть, заостряя и конкретизируя - что пугает нас в привидениях? Как эти несочетаемые волны интуитивной (сверх) реакции побуждают и ведут нас путями слишком-человеческого? 

Осмысливать себя в данном контексте или пространственном расположении означает учиться видеть своих призраков. Как выразился Джеффри Крайпал (Jeffrey Kripal, Authors of the Impossible: The Paranormal and the Sacred, 2011), понимание роли паранормального в нашем мире — это, по сути, герменевтическое предприятие, потому что такое прочтение «задаёт код приближения к паранормальному как смыслу и повествованию и настаивает на творческой роли интерпретатора в интерпретации». 

Призраки не приходят ниоткуда — у них есть история, они сами есть история. Они «закодированы» в рамках особой репрезентативной и глубоко историчной экономии, которая может быть понята. Они могут располагаться на пределе понятийного схватывания этой экономии, но они говорят – хоть и смутно порой – о том, как экономия действует. 

Как утверждает Крайпал, «аномалии также могут быть сигналами о невозможном, то есть признаками завершения одной парадигмы и начала другой».  Одна экономия заканчивается, и рождается другая, хотя то, что поначалу казалось запредельным нашему пониманию, со временем становится нормой, новой нормой для нового порядка. Такова природа самой мысли, и в этом Крайпал видит верный признак того, что священное – наш типичный способ обозначения творения такого порядка – не исчезнет просто так в секулярную эпоху, в которую мы живем. Священное нас преследует, навязывает себя, даже когда мы пытаемся жить его не ощущая.

Такое видение, как он далее разъясняет, позволяет представить священное как категорию в самой структуре сознания, а не просто этап на некоем прогрессивном эволюционном пути человеческого развития. «Факт или фальш, обман или истина - каковы бы ни были паранормальные явления, они явно вибрируют в исходной точке многих массовых религиозных верований, практик и представлений — от убежденности в существовании, бессмертии и переселении души; через осязаемое присутствие божеств, демонов, духов и призраков; к пугающему очарованию мифологии и действенности магического мышления и практики. Но если паранормальное лежит в основании столь многообразного религиозного опыта и его выражения, оно также должно помещаться в центр любой адекватной теории религии». 

В этой перспективе, несмотря на массовую утрату традиционных форм религиозных верований в современную эпоху, человечество не может просто отринуть нашу веру в призраков или религию; скорее, следует понять, как такие структуры верований влияют на понимание нами самих себя. Нечто навязывает нам себя по какой-то причине, и нам нужно некоторое время, чтобы понять, в чем именно здесь дело.

Как выразилась Юлия Кристева - у нас невероятная потребность верить; но во что мы верим и почему мы верим в это? От чего мы в ужасе бежим и что принимаем? Наши ответы столько же говорят о нас, как и о том, во что мы хотим верить.

С тех пор, как я впервые прочитал с восхищением «Мир, полный демонов" Карла Сагана, меня не оставлял вопрос, почему не удается видеть демонов, заполняющих мой мир, густо населенный различными фигурами, символами и представлениями. Я думаю о своей работе и конкретно о том что пишу, независимо от того, обращаю ли я внимание или даже хочу ли обратить внимание на определенные непроговоренные или незатронутые мыслью моменты в моих бесчисленных мирах, которые, прислушайся я к ним, могли бы полностью перевернуть и перенаправить мою работу.

Моя работа требует оглядки на призраков, столкнуться с которыми боюсь, однако, по сути, очень многое из того, что меня навязчиво преследует, остается незамеченным . Тем не менее, стремление к честности в работе означает не что иное, как настроенность, настрой  прислушиваться к навязывающему себя, бороться с собственными призраками - как люди часто заявляют, что борются с Богом. Проблема, конечно, в том, что мы часто неспособны распознать преследующее нас, понять, что оно существует, находится рядом и, возможно, даже ищет нас.

***

Фрейд совершенно ясно дал понять, что чем активнее мы игнорируем вещи, которые пытаемся вытеснить – в себе, в наших сообществах, в нашей культурной памяти, в нашей истории – тем скорее эти вещи возвращаются, преследуя, навязываясь, будто в отмщение. Он называл это возвращением вытесненного и попытался понять, почему небрежение темными уголками нашей жизни предрекает их возвращение с тем, чтобы нас преследовать, как если бы им было предначертано нас разрушить.

Эта формула человеческой души заключает много глубоких философских вопросов: как наши призраки стремятся заключить с нами мир, подобно тому, как в фильме М. Найта Шьямалана «Шестое чувство» (1999) призраки просто хотят, чтобы их увидели, распознали в них перенесенные травмы. Удаётся ли нам избавляться от призраков или же они, совершая своего рода движения,  которыми могла бы гордиться гегелевская диалектика, научаются жить бок о бок с нами, даже внутри нас, уже не вытесняясь, но и не подрывая способы представления нашей идентичности?

Вокруг возвращения вытесненного для Фрейда возникали интригующие религиозные вопросы. Согласно его расчетам, религия его предков, иудаизм, скорее всего, был древнеегипетской религией, когда-то отправлявшейся монотеистическим фараоном Эхнатоном. Этот духовный паттерн позже был намеренно подавлен официальной египетской политеистической культурой. Память об Эхнатоне была старательно изъята из культурных свидетельств, поскольку египетские фараоны пытались переписать собственную историю. Тем не менее, как предположил Фрейд (и это свело бы с ума историков из-за очевидного отсутствия научной строгости), Моисей-египтянин вернул этот подавленный культ Эхнатона, вывел его на новый уровень, отвергнув «ложных идолов» Египта и переселил малую народность в другую землю, по сути, создав совершенно новый народ и явив свету дня новое ощущение божественного бытия. 

Подобно многим меньшинствам в нормативности наличного националистического контекста, израильтяне воплотили в себе и своей угнетенности подавляемый элемент египетского общества, идентифицируясь с вытесненным Богом и выставляя на свет существование этого Бога так, чтобы одновременно обрести через него собственное бытие. Хотя исторические свидетельства не дали складного подтверждения гипотезы Фрейда, с психологической точки зрения его теория имела большой смысл.

Почти столетие спустя мы принимаем во внимание тезис Фрейда и замечаем определенную истину в этой коренной способности формировать самоощущение посредством отождествления себя с вытесненными элементами конкретного общества, религиозной культуры или национальной политики. Когда мы идентифицируем себя с подавленным элементом, нам открывается новый способ существования в мире, который, как мы надеемся, открывает человечеству возможность более справедливого представления о вещах, чтобы обрести стойкость и признание. Хотя такие идентификации часто воспринимаются как диверсии и нарушения нормативного порядка (часто таковыми и являясь), нужно учиться видеть, как в этой борьбе истина манифестирует себя более откровенно.

Для постколониального теоретика Эдварда Саида идея Фрейда о возвращении вытесненного являла антиномическую силу подавленного элемента. Это, казалось, противоречило всякому нормативному порядку, даже самому закону, хотя сила его возникла внутри нормативного порядка, а не вне. К этому важному пониманию нужно было прийти. Признание внутреннего истока таких сил позволяет увидеть, что нет оснований винить кого-то внешнего в тех проблемах, с которыми мы сталкиваемся, когда наша социально признанная а часто и привилегированная идентичность разрушается.

***

Нас преследуют, навязывают себя призраки, потому что нам это нужно, чтобы стало возможным пробудить внимание к тому, чем пренебрегали, чтобы вытесненные элементы нашего мира обрели голос, чтобы в конечном итоге  открылась перспектива появления представлений о более справедливом устроении реальности.

***

Была ли тьма тем, что подавлялялось, чтобы могло явиться священное понимание света? Было ли добро возможным только через подавление «зла»? А что насчет духа или души, подавляющих тело, которое может нуждаться в освобождении? А как насчет тех мрачных теней внутри нас – наших темных теней – которые нужно услышать, чтобы они перестали направлять наше сознательное поведение так, как это происходит изо дня в день?

***

Много лет назад, ведя уроки религии по Библии в католической средней школе (Еврейские Писания в осеннем семестре, Христианские Писания в весеннем), я был озадачен дуальностями, с которыми сталкивался в различных текстах, составлявших эту обширную библиотеку древней литературы, которую люди часто ошибочно принимают за одну «книгу». Была, конечно, классика, такая как Бог и дьявол, добро и зло, праведность и порок, рай и ад, смерть и воскресение, тело и душа, воля Божья и желание человека, старое и новое, светлое и темное , обещание и лицемерие, порядок и хаос, мужчина и женщина, евреи и язычники, а также раб и свободный, и это лишь некоторые комбинации из многих, заявлявших о себе буквально на каждой странице Священных Писаний.

А более конкретно, я был очарован тем, как эти дуализмы возникали почти в каждой крупной религиозной традиции по всему миру, указывая на то, что имеет место нечто большее, и меня сбивало с толку, что эти дуализмы были не только несущим каркасом религиозных верований, но что их по существу не анализировали на предмет того, чем они являются, а просто принимали как должное.

Естественный человеческий манер возможного восприятия дихотомии "мы" versus "они" (в отсутствие всякой критической составляющей): это не просто сбивает с толку — это тревожит. Имею в виду, что, если я родился там, с «ними», а не здесь, с «нами», или, как у Ромео и Джульетты: что, если влюблюсь в одного из «них»; или - еще проблематичнее: что если погружусь в самоанализ и обнаружу, что существенная часть того, что превращает «их» для «нас» в "они", на самом деле есть что-то глубоко засевшее во мне?

Меня постоянно преследуют такие мысли, и, я думаю, это касается нас всех.

Такое понимание, как скажут многие психологи, способно заблокировать наше ощущение себя, как и наше чувство общности (быть частью «мы»). Это подобно непрерывному дрейфу по неспокойному морю: если хотя бы мельком увидеть, что самое нанавистное нам в  наших врагах, может на самом деле оказаться значительной частью и нас самих. Даже наше отвращение к врагам может быть следствием отрицания степени нашего же с ними сходства. 

Вся эта цепочка рассуждений напоминает мне истории, о которых я читал в новостях в конце прошлого века, когда главный противник однополых браков внезапно понимает, что он (потому что обычно это был «он») на самом деле гей, или, по крайней мере, «встревожен» своим однополым желанием, как принято выражаться у христиан-евангелистов.

Мы могли бы посмеяться над слабостями тех, кто живет в отрицании своих сущностных желаний, но более серьезная религиозная проблема остается прямо перед нашими глазами: а что насчет всех тех дуальностей, которые, видимо, структурируют  наше видение мира, понуждая религиозных бабушек и дедушек качать головами в святом отчаянии, когда они узнают, что их маленький внук совершает какое-то аморальное, греховное действие, которое явно нужно заклеймить как злое, или варварское, или безбожное, чтобы потомство их потомков могло вернуться в лоно смиренного стада?

***

Мы применяем дуалистические способы структурирования нашего мира, потому что есть сильное желание привести всё в порядок, чтобы не только понимать реальность, но и каким-то образом её подчинить. Поименовать что-то — значит, в некотором смысле, управлять и, таким образом, обрести власть над тем, что нас в этом страшит. С того момента, как Адам давал имена животным, и до того, как наши родители окрикают нас полным именем, когда мы их беспокоим  -  эти сокращенные ярлыки могут давать одновременно ощущение комфорта и власти.

Порядок и власть появляются легко – и то, что в ретроспективе всегда будет казаться «естественным»,  зачастую совсем не «естественно» – посредством создания дуальности, которая отдает предпочтение одной стороне перед другой, как, например -  мужчины и женщины , сильные и слабые, мы и они, но это лишь ряд наиболее известных бинарных разделений нашего мира. В религиозной сфере - разделение между ортодоксами и еретиками, между трансцендентным и имманентным или благодатью и природой, становится ярко прописанной чертой общинной идентичности, так что необходимые иллюзии, разделяющие наш мир, например, «мы/они» или «близкий/чужой», достигают космических масштабов (например - рай и ад, спасенные и проклятые).

Однако каждый акт разделения мира на такие дуальные структуры означает, что нас постоянно будет преследовать «другая» сторона вещей, не позволяя упустить то, как само разделение говорит о прежней целостности и сложности, от которой отказались, чтобы сделать возможным овладение и собой, и другими.

Мифы приводят в движение дуалистичные космологии, которые структурируют в потенции каждую деталь жизни человека, обеспечивая комфорт, утешение и консистентность, когда мы больше всего в этом нуждаемся. Хотя мифы и сопровождающие их дуализмы исходно творятся нашим воображением, они, тем не менее, оказываются необходимыми иллюзиями, без которых не обойтись. Нам нужна идентичность, чтобы распознавать разделяемый набор символов, чтобы понимать друг друга.

Несмотря на то, что такие иллюзии могут подвергаться критике, разборке и, в конечном итоге, полной переработке, они по-прежнему являются тем, что мы должны порождать для доступа к любой форме коммуникации друг с другом.

Хотя культура модерна часто желает действовать так, будто она удалила из своей логики домодерные дуальности, легко обнаруживаемые во многих фольклорах и религиях — природа/благодать, мужское/женское, добро/зло, – современную личность вновь окружает великое множество дуальностей, структурирующих наши жизни практически без исключений. От разделений субъект/объект и разум/тело до споров о природе и культуре, от дискуссий о закрытых и открытых обществах, сознательных и бессознательных желаниях до партийной риторики левых и правых, мы полностью погружены в мифологическую двойственность, несмотря на все прилагаемые усилия критического расколдовывания для свободной от чар («просвещенной») точки зрения.

Мы верим, что священное удалено из нашего мира, и тогда изнутри нас преследует желание верить в то, что нас превосходит.

Философски на Западе продолжаются дискуссии о тех же дуализмах, которые веками структурировали мысль: форма и содержание, Единое и множество, прекрасное и безодбазное, бесконечное и конечное, память и забвение, любовь и ненависть, иллюзия и реальность. Для человеческого рассуждения философия действует так же, как теология функционировала для политики: укрепляя и поддерживая практические аспекты жизни с помощью богатого теоретического основания. Право короля на правление часто понималось как божественное предписание, точно так же и наша логика подкрепляется философскими аргументами, объясняющими  почему мы действуем именно таким образом, даже если не до конца понимаем все тонкости устроения наших рациональных принципов.

В этом с мысле метафизика обычно представляла собой систему абстрактных теоретических формулировок о природе Бога и других абстрактных «божественных сущностей», которые обычно оправдывают политическую разметку и размежевания нашего мира. От суверенной власти до гендерных норм человечество склонно устраивать дела так, будто это Бог создал реальность такой, как она на самом деле была сформирована руками человека, а затем мы вдруг возбуждаемся, когда видим как другие люди пытаются сделать реальность более справедливой.

***

Первое, на что я обращал внимание своих студентов, когда преподавал в старшей школе, это то, что большинство терминов по обе стороны дуализма более чем проблематичны. Например, попытка защитить дуалистическое полагание Бога и Сатаны никогда не казалась простой – и не только потому, что Сатана всегда был чрезвычайно размытым литературным персонажем.

В древнееврейском контексте слово «Бог» понималось с самых разных точек зрения. Был «Эль», самый могущественный из могущественных, который был больше, чем просто еврейский бог, а на самом деле принадлежал и к другим традициям этого региона, наполненного различными мифологиями, некоторые из которых также вошли в Библию. Например, у Эль традиционно была жена по имени Ашера, но её исключили на старте монотеизма, потому что Бог мог быть только один, хотя израильтянам, особенно женщинам, было трудно понять, что Ашера не стала частью комплексной сделки.

Затем был ЯХВЕ (YHWH, Yahweh), имя которого евреи не произносят, но христиане наложили латинский флёр, в конечном итоге модифицировав до транслитерации - «Иегова».

Еще был умнейший Элохим, но это имя - существительное во множественном числе для слова «боги», т.е. означает, что единственное божество иногда упоминалось во множественном числе. Христиане могли бы заявить, что это было раннее упоминание о Троице, но здесь явно другое имелось в виду. Вероятно, Богу придавалось обозначение типа «царственное мы», или, может, в центре монотеистического существа Бога имел место политеизм, скажем, как в Индии.

В христианстве все становится намного сложнее, и, вдруг, стремительным образом, воплощенный Бог в образе Иисуса, наряду с духом, появляющимся в виде голубя и иногда называемый Святым Духом, как бы переворачивает всю суть единого Бога с ног на голову, что, возможно, не преминут отметить критики христианства.

Важно отметить, что то, что жители Запада называют Богом, не всегда понятно. На самом деле это настолько неясно, что попытка создать главного героя, противостоящего злому демиургу, практически невозможна. Для многих не вполне ясно, что причиной ужасных вещей, происходящих в нашем мире, в действительности выступает не Бог или Его воля.

Мои студенты быстро обнаружили, что попытки построить единый и сингулярный образ Бога – а значит, неопровержимый и устойчивый для любой предполагаемой критики – всегда неизбежно приводят к кризису божественной легитимности, или тому, что мы называем проблемой теодицеи. Если Бог всемогущ и всезнающ, то почему с хорошими людьми случаются плохие вещи?

Справедливо заметить, что этот вопрос постоянно преследует многих верующих.

По сути этот вопрос касается конструкции Бога, которая формировалась многими людьми. Другими словами, проблема не в том, почему плохие вещи случаются с хорошими людьми — потому что они случаются постоянно, и такие вещи имеют меньшее отношение к Богу, чем к другим людям, которые применяют насилие или вызывают несчастные случаи и т. д. — но почему кто-то вообще пытался придумать образ божества, которое было бы настолько всемогущим. Признак того, что мы еще не усвоили этот урок, можно найти в том, как много людей даже сегодня хотят обвинять избранных лидеров своей страны в вещах, которые не имеют ничего общего с их выборной должностью или политической ролью.

Что касается дуализма Бога и Сатаны, дела обстоят не намного лучше. Первое упоминание о сатане в Библии на самом деле относится к тому, что большинство переводчиков называют ангелом, который играет противоположную роль пророку Валааму, который пытается ускользнуть от божественного повеления. Это наш первый намек на то, что что-то не так в нашем понимании дьявола, название которого, включая способ его написания, предупреждает нас о том, что эта фигура изначально задумывалась скорее как место, позиция, чем как личность, подобно «офицеру полиции» или «пожарному». Таким образом, сатаной было любое ангельское существо, которое буквально играло роль «адвоката дьявола» перед мнением Бога, как это видно в Книге Иова, где Бог, кажется, легко играет с жизнью одного из своих искренне преданных .

Фактически сатана медленно развивался и со временем стал подобен воплощению всего того зла, на которое мы не решаемся смотреть слишком пристально. То есть сатана стал выдумкой, призванной заменить всех других богов и идолов, которые искушали израильтян от монотеизма.

Но для многих религиозных людей дьявол преследует нас, угрожая разрушить или лишить легитимности наше хорошее самоощущение и мир, в котором живем. Возможно, сатана преследует нас не просто так: он является источником постоянного вызова, оспаривания любой жизни, какую бы мы для себя не построили.

Однако что действительно поражает, так это не только фундаментальные антагонизмы, которые сформировали менталитет «мы против них», остававшийся слабо исследованным на протяжении всей истории. Эти дуализмы, по сути, являются общим фоном, на котором множество оппозиций сталкиваются не самым умным образом: хорошие парни из родного города против приезжих, очень униженных, «отсталых» иностранцев.

Что меня поразило более чем существенно, это то, что внутри богословия Израиля, похоже, имело место внутреннее разделение, которое временами оставалось почти непризнанным, то, что я именую напряжением между пророческой и законнической сторонами древнего Иудаизма. Это была тонкая дуальность, которая не всегда поднималась до уровня «мы» и «они», а скорее, действовала почти на подсознательном уровне внутреннего восприятия «мы», структурировавшего древнюю библейскую жизнь.

Это напряжение было весьма явным и существенным, но в Еврейских Писаниях практически не признавалось. Это просто появилось само собой, и никто не чувствовал необходимости прямо этому противостоять, примерно как это бывает, что праведные верующие вынуждены время от времени убивать нечестивых язычников.

Но пророки словно призраки преследовали законнически настроенных людей, а те, кто подчеркивал законнический взгляд на веру, в свою очередь также преследовали пророков.

И я снова задавался вопросом: почему пророки, настроенные на социальную справедливость, не убивали время от времени религиозных бюрократов или, наоборот, почему религиозные лидеры общин не заточали пророков в темницу, выбрасывая прочь ключи? Или, что более важно, почему одна сторона не одержала победу и не вымарала взгляды и тексты другой из Библии, как это делали большинство победителей на протяжении всей истории? Возможно, это был бы лучший способ дать читателям твердое впечатление, что существовала только одна сторона от начала творения, потому что именно так это и делается, если вы хотите, чтобы люди боялись целостного, непротиворечивого портрета Господа, который вы пытаетесь предложить.

Вместо этого мы получаем такие книги, как Ездра и Неемия, где законы зачитываются вслух народу Израиля, и люди дрожат в своих сандалиях, потому что они не следуют законам, которые дал им Бог. Так, например, когда они слышат, что хорошему израильтянину не положено жениться на иностранке, нееврейке, нам говорят, что таких женщин внезапно хватают за волосы и выволакивают из общины, символически и буквально изгоняя их из жизни среди праведников.

А теперь появляются пророки, которые говорят дикие вещи вроде: «Богу нет дела до ваших жертвоприношений и ваших ритуалов. Вам следует перестать так строго следовать законам и следует начать усерднее работать над установлением справедливости в мире», что во многом противоположно духу, над созданием которого Ездра усердно работал.

Если вам кажется, что эти две диаметрально противоположные философии пугающе перекликаются с нашим современным представлением об отличиях консерватора от либерала, вы не ошибаетесь. Иногда мне кажется, что последнее десятилетие я просто пытался понять, как это напряжение проявляется в самых разных областях - от политических партий до философских споров.

На моей академической планете это напряжение ощущается в конфликте между философскими коммунитаристами, которые защищают необходимость сообщества, ценностей и идентичности, часто обращаясь к взглядам пре-модерных авторов, и этими ужасными пост-модернистскими деконструктивистами, которые, похоже, в конфликте почти со всеми существующими общественными ценностями и часто пытаются подорвать требования традиций, чтобы обеспечить большую справедливость для маргинализированных членов сообщества.

Я работал на факультетах, где демонстрации пассивно-агрессивных тенденций между этими двумя соперничающими фракциями время от времени перерастали в открытую враждебность, иронично отражая то, как многим представляются  апокалиптические битвы между добром и злом или даже демократами и республиканцами в национальном контексте. Иногда я посмеиваюсь про себя, когда вижу, как эта напряженность проявляется в академическом мире, ведь большинство ученых, которых я знаю, претендуют на статус высокообразованных существ, которые никогда не опустятся до интриг и шуток в духе политико- партийного хакерства, и все же мы к этому пришли.

***

Осознание того, что нечто нас постоянно преследует, гонится за нами, угрожает разрушить представления о самих себе, является целью этой книги, объединяющей серию размышлений о неспособности и невозможности  избавиться от таких преследований. Последующие главы представляют собой серию «призраков», переходя от тех, что преследуют в поле континентальной философии (глава 1), к призракам нашего суверенного «я» (глава 2), церкви (глава 3), наших слов и языка в целом (глава 4), и наши сочинения автобиографического «Я» (глава 5). Каждая из этих областей плотно населена призраками. Это реальность,  предупреждающая всякую тотализацию любых представлений и институтов такого рода.

Хотя я, как и многие, мог бы желать возвращения к некой воображаемой примордиальной точке, обещающей форму целостности за пределами дуальностей, сконструированных нами для самих себя, но совершенно не уверен, что таковая когда-либо могла существовать.

Во всяком случае, уверен, что сейчас мы её не отыщем.

Лучшее, что мы можем сделать, — это быть внимательными и прислушиваться к тем подавляемым и вытесненным элементам нашего мира, даже в нас самих, которые взывают о том, чтобы быть услышанными. Такие силы способны разрушить наши самые заветные нормативные представления о себе, и все же их не следует бояться. Скорее, это условие прихода справедливости в наш мир.

Жить опасаясь таких сущностей, стремясь вытеснить их в кромешную тьму, отвергая как антиномичные, нигилистические или еретические — значит упускать всю суть того, почему они существуют. Они здесь для нас, призывая увидеть именно то, что слишком долго игнорировалось, что было маргинальным в окружающем нас мире, и даже те маргинализированные элементы внутри нас, о которых мы очень хотим забыть.