В 2017 году, почти восемь лет назад, я написал статью для e-flux «О несчастном сознании неореакционеров», где попытался проанализировать восхождение неореакции на фоне процессов глобализации. 2017 год может казаться еще добрым старым временем, хотя это было совсем недавно. Теперь всемирно-исторические президентские выборы в США в ноябре 2024 года официально признали неореакционеров и их идеологию, предоставив им доступ в Белый дом через вице-президента Дж. Д. Вэнса, который тесно связан с двумя центральными фигурами неореакционеров - Кертисом Ярвином и Питером Тилем.
Последние выборы в США также запускают безжалостный процесс переформатирования всей эпохи постглобализма, нового мирового порядка, обращая вспять ряд тенденций, которые развивались со времен Холодной войны. Инфраструктуры, которые поддерживали неолиберальный порядок, будут перестраиваться, к лучшему или худшему. Одновременно выборы в США знаменуют подлинное освобождение политической мысли от застоя идеологических установок, как тезис Фрэнсиса Фукуямы о «конце истории» и великие дискурсы термодинамической идеологии имперской глобализации, а также их другого полюса (или близнеца) - речь об элитах, запутавшихся в политической корректности (неореакционер Кертис Ярвин назвал эту элиту - покинувшие «собор».)
То, что я называю «термодинамической идеологией» — убеждение, что общества должны быть открыты для экономической деятельности, что экономические права определяют права политические, как свобода слова и права человека. Это также политическая эпистемология в том смысле, что была она переносится из науки в политическую сферу. «Свободный рынок» и «открытые системы» — модные слова этой идеологии, триумф которой был отмечен падением Берлинской стены и распадом Советского Союза, или словами Жана-Франсуа Лиотара:
"Марксизм, последний росток, берущий начало как от Просвещения, так и от христианства, похоже, утратил всю свою критическую силу. Когда пала Берлинская стена, он окончательно потерпел неудачу. Заполонив магазины Западного Берлина, восточногерманские толпы дали понять, что идеал свободы, по крайней мере свободного рынка, уже покорил умы Восточной Европы".
Эта идеология достигла кульминации со вступлением Китая в ВТО в начале 2000-х годов. Открытость Китая глобальному капитализму и неантагонистическая позиция Коммунистической партии Китая - неявное признание триумфа либеральной идеологии глобализации, даже повод для иллюзии, что Китай в конечном итоге пойдет по стопам Советского Союза. Хотя эта видимая унификация Востока и Запада в глобальном капитализме ознаменовала конец холодной войны, это не стало завершением антагонизма или конфликта. Как я предположил в статье «О несчастном сознании неореакционеров», оптимизм глобализации исчерпан. Термодинамическая идеология, лежащая в основе неолиберализма, просто перестаёт работать, когда процесс глобализации доходит до черты, где американская имперская власть перестает быть единственной монопольной властью. Стремление Китая и России к многополярному миру ясно указывает на слом парадигмы.
Дональд Трамп, или, скорее, его команда, чувствовали это. Необычное и часто гротескное поведение Трампа во время его первого срока шокировало и американских избирателей и мировую общественность. Его попытки обратить вспять иммиграцию — краеугольный камень глобализации, а также отменить свободный рынок — возмутили либералов, но также потрясли тех, кто вырос на термодинамической идеологии. Джо Байден, не отказываясь от внешней политики Трампа, изо всех сил пытался продлить идеологию "после-Холодной войны", даже когда начало войны между Россией и Украиной казалось буквальным возвращением к самой Холодной войне.
Хотя термодинамическая идеология нашла отклик у либералов по всему миру от Японии до Германии, теперь она обречена, не отводя никакой роли Байдену и демократам на текущем этапе планетаризации — термин, который я использую, чтобы отличить нынешнюю эпоху от первой фазы глобализации. Окончание этой первой фазы отмечено желанием США экономически обособиться от Китая и последующей защитой Китаем глобализации свободного рынка — риторика, немыслимая в 1990-х и начале 2000-х годов, когда США были главным мотором глобализации. Старые добрые времена дешевой рабочей силы за рубежом привели к потере рабочих мест в США. «Невидимая рука», может и корректна теоретически, но, похоже, не объясняет «подозрительность в торговле», которая маркирует ухудшение ситуации, описанной Дж. Д. Вэнсом:
Кандидатура Трампа — это музыка для ушей [белого рабочего класса]. Он критикует предприятия, выводящие рабочие места за границу. Его апокалиптический тон соответствует их жизненному опыту на местах. Кажется, он любит раздражать элиты, выражая желание многих, но не имеющих для этого платформы.
Это парадокс глобализации, которая консолидировала американскую имперскую мощь через расширение мирового рынка. В конце концов, человек возвращается к государству с надеждой, что оно остановит или, по крайней мере, изменит этот процесс — отсюда возврат к национализму, этатизму, народной религии. Это противоречие приводит к тому, что Гегель называл «несчастным сознанием» - осознание противоречия без понимания, как его преодолеть. В «Феноменологии духа» говорится, что дух развивается в соответствии со степенью своей зрелости и независимости (т. е. само-сознания). По сравнению со сдерживающим себя мышлением, что характерно для стоицизма, и отказом от внешнего в скептицизме, несчастное сознание приходит к моменту, когда оно принимает другого, не признавая его как другого себе или не признавая самости как синтеза обоих. Это также переход к тому, что Гегель называл иудейским сознанием, в котором дуализм крайностей располагает сущность так далеко за пределами существования, а Бога (неизменного) - так далеко за пределами человеческого, что человечество остается застрявшим в несущественном. В христианстве единство между неизменным и частным воплощается в образе Христа (также, как неизменного Бога); однако такое единство оказывается еще одним несчастным сознанием, поскольку и неизменное, и частное все еще остаются «иным».
Для нео-реакционера Питера Тиля это противоречие возникло, когда Запад перестал получать выгоду от глобализации, которую инициировал. Вместо этого Запад стал уязвим после атак 11 сентября. Тиль определил корень этой проблемы в Просвещении, чьи ценности, как свобода и демократия, когда-то были краеугольным камнем республиканского государственного строительства, но которые утратили свою действенность в международной политике. Это явно перекликается с яростной атакой Карла Шмитта на либеральную демократию, которая отдавала приоритет бесконечным обсуждениям, но не решениям, что делало государство уязвимым, особенно во время кризиса. Аналогично, все элементы, стержневые для дискурса неореакционеров, можно найти в теории государства Шмитта: критика либеральной демократии, наследие политической теологии и необходимость политического витализма. Ключевая задача для Тиля заключается не в том, чтобы отвергнуть Просвещение, а скорее, задаться вопросом, как Запад может «сохранить» себя:
Современный Запад утратил веру в себя. В эпоху Просвещения и после Просвещения эта утрата веры высвободила огромные коммерческие и творческие силы. В то же время эта утрата сделала Запад уязвимым. Есть ли способ укрепить современный Запад, не уничтожив его полностью, способ не выплеснуть ребенка вместе с водой?
Другими словами, как Запад — в первую очередь США — может сохранить свою имперскую власть, не страдая от изъянов глобализации? Кризис самосохранения также является моментом чрезвычайного положения. Кандидатура Трампа не была выбором между фашизмом и нефашизмом, как бы того могла желать кампания Камалы Харрис. Здесь нужно понимать, что, пытаясь избежать опасности, человек попадает в катастрофу. Поражение Харрис, у которой не было чрезвычайных политических предложений, выходящих за рамки поддержания существующих норм, было лишь моментом само-сознания американского духа, если придерживаться словаря Гегеля.
Я все больше убеждаюсь, что мы должны вернуться к гегелевской концепции мировой истории и мирового духа, чтобы объяснить историческую психологию современной эпохи. Только поняв Гегеля и экономию духа, мы сможем не оказаться простыми винтиками диалектического алгоритма, а вместо этого переустановить правила или придумать новую игру. Александр Кожев, важный читатель Гегеля, продвигая его среди французских интеллектуалов в первой половине двадцатого века, считал Гегеля существенным для понимания мирового процесса, но при этом сопротивлялся Гегелю. За несколько месяцев до мая 1968 года Кожев признал, что по его мнению Гегель ошибался, говоря, что Наполеон ознаменовал конец истории. На самом деле это был Сталин:
Конец истории — это не Наполеон, это Сталин, и мне бы следовало заявить об этом, с той разницей, что мне не посчастливилось бы увидеть Сталина, проезжающего мимо моего окна верхом, но в любом случае... После войны я понял. Нет, Гегель не ошибался; он назвал точную дату конца истории, 1806 год. Что произошло с тех пор? Ничего, просто складывание провинций [империи]. Китайская революция — это всего лишь введение Наполеоновского кодекса в Китае. Знаменитое ускорение истории, о котором все говорят — а вы заметили, что по мере ускорения историческое движение происходит все медленнее?
1968 - год студенческого движения, всемирно-исторического события, совпавшего со смертью Кожева, а также - начало либеральной экономики в Европе. Кожев, опытный французский дипломат — и советский агент КГБ — ясно видел, как историческое движение стагнирует со всемирным однородным государством или с торжеством термодинамической идеологии. Так или иначе, его сопротивление Гегелю возвращается к логике Гегеля. Но мировой дух совсем не Наполеон или Сталин, а скорее - логическая необходимость самого исторического процесса, необходимость преодоления противоречия, которое приводит к несчастному сознанию. С точки зрения этой экономии духа, победу Трампа следовало ожидать не потому, что он великий лидер — напротив, он больше похож на мошенника — а потому, что он вовремя ощутил политический климат, чтобы оседлать его волну. И теперь можно предвидеть инверсию порядка глобализации как часть мирового процесса.
Также можно предвидеть реализацию неореакционных идей. Оглядываясь на 2017 год, некоторые из этих ключевых фигур неореакции стали еще более влиятельными с тех пор. Кертис Ярвин стал именем почти нарицательным для американцев; Ник Лэнд все еще наблюдает за мировым процессом из Шанхая, в то время как его «Темное Просвещение» приобрело популярность среди молодых читателей в Китае. Дж. Д. Вэнс и Илон Маск объединяют свои усилия под маской демократии — политически магического слова на Западе и Востоке, которое указывает на невозможность быть политически некорректным.
Слишком рано говорить о том, как именно режим Трампа будет использовать американскую экономическую и военную мощь для изменения геополитики. Любое ожидание, что Трамп принесет мир всему миру - пережиток иллюзий более ранней эпохи американской имперской мощи с само-услаждающими историями супергероев. Более того, иллюзорность такого ожидания понятна, если понимаешь, что мировой процесс, требующий радикального интеллектуального вопрошания, выходит далеко за рамки какой-то одной персоны или страны. Мир впал в застой с финансового кризиса 2008 года, показавшего провал неолиберальной глобализации. Эскалация войн в последние годы является следствием неадекватности мировоззрения "пост- Холодной войны", которое всемирно провалилось, а "Холодная война на самом деле никогда не заканчивалась, а продолжалась под видом глобализации.
Сумеет ли имперская власть двадцатого века торжествовать в двадцать первом веке? Сегодня война за технологии выдвинулась на передний план, и государства теперь так или иначе группируются вокруг различных предпочтений, касающихсмя технологического прогресса. Это можно видеть в альянсе стран, производящих наноразмерные микрочипы, тогда как в эпоху Холодной войны в центре находилось ядерное оружие. Недавний запуск DeepSeek и шок, который он вызвал на Западе, еще больше подтверждают это наблюдение. Это видно и в блоках, соучаствующих в технологической инфраструктуре, как системы связи и железные дороги. Россия, Китай и другие страны могут оспаривать имперскую мощь, но при этом становятся ли они также империями? Этот вопрос критически важен, если мы осмелимся вообразить новую, иную фазу глобализации или развить мышление адекватно нынешней фазе планетаризации.
США уже вступили в конфликт с развивающимися имперскими силами; в ответ Европа пытается утвердить свой суверенитет, но ее курс пока не определен: кажется, что ничего не произошло между от подписанной Хабермасом и Деррида петицией, чтобы Европа дистанцировалась от односторонних действий США в войне в Ираке, до повторения ее Макроном после визита в Китай в 2023 году. Еще в 1930-х годах Карл Шмитт определил опасность американского империализма; он указал на манипуляции Америки с Доктриной Монро на рубеже веков, чтобы мобилизовать Японию для открытия рынка Китая. Шмитт утверждал, что национальное государство придет в упадок перед лицом американского империализма. Конечно, Шмитт был нацистским теоретиком права, что может сделать его идеи табуированными для прогрессистов, но это же позволяет предположить, что идея Ярвина о лицемерии “собора” не совсем неверна. Тем не менее, альянсы холодной войны бессильны для реагирования на текущее состояние планеты и взаимосвязанные кризисы климата, ИИ и геополитики.
Политический теоретик Мориц Рудольф высмеял мировой дух как лосося, который родился на Востоке, а затем отправился на Запад. Он вырос в Греции, пишет Рудольф, и достиг зрелости в прусском государстве времен Гегеля, прежде чем вернуться в поток своего рождения, чтобы отметать икру и умереть. Это путешествие является становлением самосознания, а также освобождением (Befreiung). Подобно лососю, мировой дух возвращается туда, где он начался и где, вероятно, закончится. Эта риторика отдаёт идеологемами современного Китая о восходящем Востоке и упадке Запада (东升西降), что может звучать как "хорошая" диалектика — возможно, слишком хорошая, чтобы быть правдой. Запад заперт в несчастном сознании, негодуя на то, что глобализация принесла пользу не-западным странам, в то время как сам Запад утратил свою компетенцию и идентичность. Подобным образом Освальд Шпенглер сетовал, что Запад экспортировал технологии в Японию на рубеже двадцатого века, только чтобы Япония поднялась от ранга ученика до учителя и одержала победу над Россией в войне 1905 года.
Восток заперт в несчастном сознании иного рода. Оно основано на нужде Востока в ассимиляции с западным проектом модернизации, что приводит к разложению собственных традиций, ценностей и социальной структуры, основанной на семье. Символом этого могут быть гигантские инфраструктурные проекты на Востоке, от высокоскоростных поездов до центров баз данных — "возвышенное" технологического развития, которое заменяет "возвышенное" столкновения с природой; а фактор «вау» и лайки в социальных сетях замещают религиозное почитание (Achtung). В Восточной Азии стремительная модернизация распространяет потребительский этос от дорогих магазинов класса люкс до университетов.
Это сверх-производство и сверх-развитие порождают проблемы, с которыми Запад уже столкнулся в панике двадцатого века по поводу духовной нищеты. Сверх-производство и сверх-развитие означают не только избыток продукции, но и избыток протезных органов, которые душа не в состоянии удержать — подобным образом Анри Бергсон определил надвигающуюся Первую мировую войну как органологический разрыв. Для Бергсона источником войны была не только экономика, но и технология, с оглядкой на беспрецедентную экспансию искусственных протезов в девятнадцатом веке; поскольку общества не могли инкорпорировать новые расширения-протезы, война стала средством умиротворения беспокойства души. Парадоксально, но для того, чтобы превзойти Запад, Востоку придется подстегнуть ускорение во всех сферах, что только усилит его меланхолию. Чтобы справиться с этим несчастным сознанием, Востоку придется переизобрести концепцию модернизации, придав ей национальную окраску, создать таким образом иллюзию движения, намеченного историей. Можем ли мы действительно сказать, что Восток и Запад разрабатывают два разных проекта, различаются повесткой дня? Нет более ясного ума, чем Карл Шмитт по этому вопросу: «Восток, в частности, овладел философией истории Гегеля так же, как он овладел атомной бомбой и другими продуктами западной интеллигенции чтобы реализовать единство мира соответственно своим планам».
Можно продолжить, составив длинный список этих «других продуктов». Имперские державы продолжат конкурировать за ресурсы, поддерживая неравномерное развитие мира. Многие интеллектуалы, к сожалению, разделяют иллюзию, что эти державы вдруг сядут за стол переговоров, выслушают друг друга, разрешат свои разногласия и будут сотрудничать. Но ни культура, ни понимание не являются ставкой в этой более масштабной борьбе за власть, и те, кто не пробудился для понимания этой динамики, способны лишь повторять клише «столкновения цивилизаций», настаивая на уважении культурных различий. Восток и Запад по существу разрабатывают один и тот же план, одну и ту же технологию и одну и ту же философию истории для господства и, таким образом, уже не различаются в этом мировом процессе. Как выразился Жан-Люк Нанси, Дальний Восток (extrême orient) становится Дальним Западом (extrême occident).
Как выйти из состояния несчастного сознания? Рене Жирар, мета-мыслитель (méta penseur) Тиля, Вэнса и неореакционеров, разработал теорию козла отпущения, которая призывает принести нечто в жертву, чтобы разрешить конфликт внутри сообщества и восстановить «чистоту», как в случае с жертвой Иисуса Христа. «Нечистотой», которую нужно принести в жертву, могут быть иммигранты, которые угрожают деревенским "белым", или "заблуждения" самих избирателей Трампа, или жесткое экономическое и технологическое соперничество Китая и США. Греческое слово, обозначающее козла отпущения, — pharmākos, тесно связано со словом pharmakon, которое означает как «яд», так и «лекарство». Козел отпущения — это лекарство для сообщества, которое также отравляет сообщество. Жирар осознал этот парадокс: «Жертва священна, убивать ее преступно, но жертва священна только потому, что ее должны убить». Будь то лекарство или яд, решение относительно козла отпущения становится необходимым; яд можно превратить в лекарство, а лекарство можно дискредитировать как яд. Вэнс скептически отнесся к поиску козла отпущения, назвав «попытки переложить вину и наши собственные недостатки на жертву» своего рода «моральным падением, насильственно спроецированным на кого-то другого», но все же не смог устоять перед желанием принести в жертву гаитянских иммигрантов. Действительно, трудно устоять перед соблазном поискать козла отпущения, например, когда Трамп обвиняет DEI (Diversity, equity, and inclusion) в недавней авиакатастрофе в Вашингтоне, или когда так называемые прогрессивные интеллектуалы обвиняют латиноамериканских иммигрантов в голосовании за Трампа. Тем не менее, вопрос остается: может ли поиск козла отпущения облегчить несчастное сознание или же таким образом лишь поддерживается противоречие, которое никогда не может быть разрешено?
Всякая поляризация рискует застрять в несчастном сознании; все попытки разрешить поляризацию путем дальнейшей поляризации только усугубляют несчастье. Как упоминалось ранее, трудность состоит не в каком-либо непонимании или нежелании слушать. В древние времена легитимность происходила из мифологии, но сегодня легитимность козла отпущения следует из экономики и технологий. Древние греки использовали другой механизм для восстановления социального и коллективного порядка, а именно трагедию. Жирар пытался приравнять свою теорию жертвоприношения к трагедии, сопоставляя очищающий катарсис Аристотеля с востребованностью насилия и страха в трагедии, но здесь нам следует быть осторожными. Именно в трагедии Ницше увидел взаимодействие между аполлоническими и дионисийскими побуждениями, т.е. снова возникает непримиримая поляризация, которая позже была отброшена в угоду рациональности, оставаясь, тем не менее, на подхвате современного декаданса.
В гораздо большей степени, чем катарсис, отмеченный Аристотелем, в греческой трагедии подразумевается логическая форма, позже выявленная Шеллингом. На это указывает, в частности, Péter Szondi: «Со времен Аристотеля существовала поэтика трагедии. Только со времен Шеллинга появляется философия трагического». Противостояние разрешилось утверждением, преодолевающим противостояние свободы и судьбы. Если следовать гегелевскому словарю, следует спросить, в чем состоит истинное примирение. Нельзя преодолеть несчастное сознание, не обратившись к разуму, ведь разум — это единственный способ решения, а мировая история — это история разума. Разум — самый могущественный дискурс Запада, а то, что ему противостоит, неизбежно оказывается неразумием, аналогом справедливого врага. В той же логике Восток не может обратиться к неразумию , чтобы сражаться с Западом; но не завершается ли обращение к разуму согласно установке Запада, атомной бомбой, как утверждал Шмитт?
Необходимо утверждать и развертывать разум за пределы Запада. Эта экспансия не только географическая и универсализующая; она также, следуя логике, позволяет цвести многообразию. Кант использует термин Erweiterung для описания расширения теоретического разума в свете сущностей, которые он не может продемонстрировать и обосновать, но которые необходимы практическому разуму. В завершение своего эссе 2017 года я пишу:
Возможно, нам следует поставить мышлению задачу, противоположную той, которую дала ему философия Просвещения: фрагментировать мир согласно различию, вместо универсализации через сходство; индуцировать одинаковое через различие вместо того, чтобы выводить различие из одинакового. Новое всемирно-историческое мышление должно возникнуть перед лицом расплавления, распада мира.
Я подробно останавливаюсь на этом моменте во всех основных работах, начиная «Вопроса о технологиях в Китае» (2016), а особенно в недавних книгах «Пост-Европа» (2024) и «Машина и суверенитет» (2024). И не могу придумать лучшего заключения для настоящего эссе. Можно лишь добавить, что такая фрагментация требует отыскания подлинного плюрализма — другими словами, философии, адекватной нынешнему состоянию планеты, особенно когда термин «плюрализм» регулярно присваивается как левыми, так и правыми. В своей теории Großraum Шмитт развил идею политического плюрализма против универсализма, а именно - американского империализма, которую позже подхватил Александр Дугин, когда разрабатывал свою идею евразийского Großraum. Современные антропологи, изучающие туземные, коренные концепции природы, также полагают, что онтологический плюрализм может помочь преодолеть ограниченности западного познания в перспективе современности Модерна. Но откуда взять уверенность, что такой плюрализм не окажется просто замаскированным монизмом, что сопротивление лишь укрепляет гегемонию, с которой борется? Последние десятилетия мы видели, как обещание плюрализма при неолиберализме схлопывается в монизм, и как плюрализм в природе одолевается моно-технологичной культурой. Любой будущий плюрализм должен будет пройти испытание технологиями, как предвидел Шмитт. Не отказываясь от термина “плюрализм”, я хотел бы призвать к плюрализму эпистемологическому и в то же время технологическому — практике, основанной на матрице, состоящей из био-разнообразия, ноо-разнообразия и техно-разнообразия, которую я предлагаю в качестве отправной точки для формирования планетарного мышления.
Комментариев нет:
Отправить комментарий