Шмитт vs Агамбен. Биополитика и политический романтизм

Политика жизни Агамбена в оппозиции к биополитике Шмитта

 Federico Luisetti

Carl Schmitt and Giorgio Agamben

From Biopolitics to Political Romanticism

В лекции 2005 года о политической концепции движения Агамбен комментирует шмиттовское различие между государством, движением, народом ссылаясь на  эссе 1933 о тройственной структуре нацистского рейха. В понимании Агамбена Шмитт настаивает, что только динамизм нацистского политического движения может политизировать сущностно статичный государственный аппарат и не-политическую субстанцию народа:  

Движение есть реальный политический элемент …, народ, чьё развитие движение должно защитить и поддержать, является не-политическим элементом (Шмит использует термин Wachsen, биологическое развитие, как для  растений или животных).(А)

Решающее следствие из этого положения – которое по Агамбену «Шмитт никогда не решается артикулировать» - состоит в том, что ключевая концепия теории Шмитта о суверенитете принадлежит словарю биополитики: 

из конститутивного политического тела народ теперь превратился в население: демографическую биологическую общность.

Однако Агамбен смотрит на Шмитта совершенно иным образом и стремится к поглощению биополитических концепций политико-правовой сферой суверенного исключения. Начиная с Homo sacer (1995) и в недавней амбициозной работе Царство и слава (2007), Агамбен обращается к Шмитту чтобы нейтрализовать эмпирическую прерывистость, которой характеризуется современность (Фуко), политизируя биологическую структуру жизни.

Излюбленный приём Агамбена – присвоение политических категорий Шмитта и их алхимическая трансформация в онтологические устройства, главная функция которых – обеспечить план неразличимости, «безразличного фона, на котором все перспективы нейтрализуются и обесцвечиваются».(Негри)

Однажды поглощенные прозой Агамбена, шмиттеанские термины становятся привычными инструментами; «парадоксальные пороги неразличения», которые притягивают к своему центру тяготения разбросанные обломки исторической случайности и политические конфигурации жизни.

Представляется, что теоретический проект Агамбена – диалектическое сопряжение фуколдианской биополитики и шмиттианской политической философии, направлен на включение первой в предварительно деконструированную автономию второй – предстёт как разоблачающий симптом болезни, поразившей политическую мысль. Как показал Роберто Эспозито, современная политическая теория большей частью помещена в темницу апоретических отношений между Фуко и Шмиттом. С одной стороны, последователи фуколдианской биополитики рассматривают биологическую жизнь как прямой источник политических феноменов, позитивную область перед лицом власти-знания (pouvoir-savoir) современного Запада. С другой – шмиттианские концепции понимаются как теоретические устройства, которые фильтруют и разжижают голую жизнь, сберегая т.о. разделение между до-политическими живыми субъектами и наложенными на них нормами.

Чтобы выйти из этого тупика, поместим в  фокус проведенный Шмиттом анализ пересечений жизни и политики. Шмитт не только придавал особое значение биоисторической территории, которая поддерживает его философский проект, но эксплицитно расположил суверенитет в не-политической сфере жизни. В Концепции политического обнаруживается ясная формулировка этого взгляда. Война, главная предпосылка политического, понимается Шмиттом как «всегда наличная возможность» конкретной поляризации форм жизни, группирование человеческих существ в соответствии с «интенсивностью ассоциации или диссоциации».

Различение между другом и врагом является результатом топологической конфигурации индивидов, характеризуемой степенью интенсивности и формой распределения их жизненных энергий. Не-политические антитезы есть слабые сгущения витальных феноменов (как в случае религиозной, культурной и экономической активности), тогда как политические формации являются ассоциациями, сориентированными на свою «наиболее предельную возможность», разделение друг-враг. Поскольку политическая и не-политическая природа действия зависит от траектории жизненных сил, теория политического Шмита неотделима от биополитической топологии. Покидая теологическую сферу, политика прописывается в биологическом поле, где имеет место предельная возможность расширяющегося распределения интенсивностей дружбы и вражды.

Понятия решения, исключения и чрезвычайного положения разрабатываются на основе этой топологии жизненных напряжений. Именно поляризация человеческой жизни ведет к появлению суверена и правил принятия решения о чрезвычайном положении. Само по себе решение, как чистое исключение, нуждается в жизненной силе и неспособно оформить чрезвычайное положение. Однако решение становится суверенным, когда воспринимает и делает эффективной топологическую структуру жизни, помещая себя в решающее человеческое размежевание друзей-врагов, которое является действительно суверенным измерением политического действия и главным топологическим законом биополитики Шмитта:

Такое группирование всегда есть решающее человеческое группирование, политический организм. Если такая сущность вообще существует, то это всегда решающая сущность, и это есть суверен в том смысле, что решение о чрезвычайном положении, даже если оно является исключением, всегда с необходимостью располагается здесь.(Ш)

Подобным образом, власть понимается Шмиттом как действительная «власть над физической жизнью людей», а политическое - как описание процедур распределения форм жизни соответственно целям политической жизни, и война как ассоциативный импульс, провоцируемый угрозой образу жизни:

Не существует ни рационального намерения, ни нормы, безотносительно её истинности, ни программы, без учета её достоинств, ни социальной идеи, красота которой не имеет значения, ни законности, ни правомерности, которые могли бы оправдать убийство людьми друг друга по какой-то причине. Если такое физическое разрушение человеческой жизни  не мотивировано экзистенциальной угрозой своему образу жизни, то оно не может быть оправдано.(Ш)

Обозначенный Фуко эпистемический поворот от традиционного словаря суверенитета, основанного на праве предавать смерти, к биовласти, которая «оказывает позитивное воздействие на жизнь, предпринимая её администрирование, оптимизацию и приумножение», уже предполагался Шмиттом при переопределении политических категорий. Т.о., война должна оплачиваться не во имя суверена, но как сказано у Фуко «во имя потребности в жизни», ради мобилизации целых народов и политизации их на биологическом основании оптимизации жизненных сил.

Как и в фуколдианской биополитике, действующие (т.е. «экзистенциальные» по словарю Шмита) процедуры регулирования, практики группирования и разделения, защиты и разрушения жизни рассматриваются Шмиттом как имманентный источник политического. Жизнь политизируется, когда сохранение и диверсификация жизненных сил применяются к различению друг-враг, как наиболее эффективному критерию для достижения «предельной степени интенсивности единения или разделения, ассоциирования или разобщения».

Шмитт неоднократно и эксплицитно формулировал эту биополитическую доктрину: политическое существование проявляется всецело в суверене в том смысле, что решение о чрезвычайном положении соотносится с решающим человеческим размежеванием. Локус политического - не суверенитет в виде решения или исключения, а интенсивность союза и разделение жизненных сил. Как у Фуко, цель суверенитета состоит в манипуляции биологической жизнью, а не в «защите суверенитета».

Действие становится политическим, когда достигает своего наиболее интенсивного выражения, ведущего к состоянию ассоциирования или диссоциирования. Предельная цель политики – распознать и максимизировать имманентную динамику жизни. Поздние работы Шмита, касающиеся понятия номоса, расширяют эту перспективу, интерпретируя все политико-правовые концепты как имена действия (nomina actionis), реально существующие манифестации внутренних тенденций объединенной жизни: поэтому субстанциональный греческий номос есть имя (nomen) действия присвоения (Nehmen), распределения (Teilen) и производства (Weiden).

С учетом взглядов Шмитта на политическую жизнь, понятен движущий импульс его непримиримой полемическая позиция в отношении политического романтизма. Хотя романтическое движение никогда не формулировало последовательной политической программы, двусмысленно смыкаясь с революцией и реставрацией, национализмом и интернационализмом, империализмом и анти-империализмом, оно больше преуспело чем любая другая политическая традиция в разработке всеобъемлющей концепции и экзистенциальной практики органической пассивности, извращенного понимания жизни, угрожающего выживанию самого института политического опосредования (agency).

Если либерализм и марксизм деполитизировали жизненные силы, гипостазируя экономическое и этическое измерение, политический романтизм нападает на сами условия эмпирического действия, подрывая способность инициировать действие и направлять размежевание людей.

Характеристика политического романтизма, данная Шмитом, есть ключевой момент в защите политики жизни от опасного врага – эстетизации политики. Всепоглощающая эстетизация, предпринятая политическим романтизмом, выходит за рамки культурной привилегии, предоставленной искусству либерализмом или инструментального характера художественного производства, как это видел марксизм. Значение, придаваемое романтиками эстетическому измерению, является симптомом структурной конфигурации аффекта в представлении политического романтизма. Романтизм борется не за автономию искусства, а за утверждение и внедрение «исключительно романтической производительности …, романтик, в органической пассивности принадлежащий своей схеме окказионализма, хочет быть продуктивным не будучи активным».(Ш)

Такова тайная природа романтизма, осуждаемая Шмиттом: романтизм изобрёл лирическую, противоречивую и диалектическую практику эмоциональных состояний и суждений; пустая, но чарующая форма активности стремится подменить все интенсивные расположения человеческих существ и исторических фактов. Проводимая романтиками эстетизация политики есть ни что иное как био-эстетика органической пассивности, суррогат политической витальности. Конкретная реальность является для политического романтизма простой возможностью (occasio) возвышенной формы продуктивности с требованием быть более витальным, чем политическое действие и решение:

Аффект, как психический факт, интересен в своей сущности. Уже в тот момент когда он был представлен как художественный или логико-систематический артефакт, витальная интенсивность опыта подвергалась опасности … Для романтического субъекта всякая используемая им форма искусства была также лишь поводом, просто как любая конкретная точка реальности, служившая пунктом отбытия для романтического увлечения.(Ш)

Едкость шмиттеанской критики политического романтизма может быть понята только в контексте витальности жизни. Поскольку политический романтизм родился в битве идей на пространстве жизни, он должен быть рассмотрен как наиболее радикальная альтернатива политическому действию. Новаторская форма производительности, разработанная политическим романтизмом заменила реальное действие высшей силой беспрецедентной «гимнастики художественного творения», чья основная задача - приостановить жизненные напряжения и наличные противоречия.

Агамбен утверждает, что «решение суверена об исключении является исходной политико-правовой структурой, на основе которой приобретает своё значение включаемое в правовой порядок и исключаемое из него». Т.о. он трансформирует защиту политической активности Шмиттом в лишенную плоти машинерию, приписывая суверенному решению онтологическую автономность и, следовательно, стирая различие интенсивности политического действия и голой жизни. Решение о состоянии исключения теперь действует, подрывая жизненный конфликт и экзистенциальное политическое размежевание, предотвращая шмиттеанскую локализацию суверенитета в биоисторических пертурбациях жизни: «… состояние исключения является сущностно нелокализуемым» (А).

Следуя традиции Парменида и Зенона – скрытой под одеждами Аристотеля – Агамбен выбирает онтологическую реальность движения как полемическую цель своих построений:

Другой интересный аспект у Аристотеля – то, что движение есть незавершенное, неисполненное действие … Конститутивно движение всегда является отношением со своей нехваткой, отсутствием завершения ... (А)

Как следствие этой концепции движения, природная имманенция витальной активности – которая является главной предпосылкой биополитики и у Шмитта и у Фуко – подвешивается Агамбеном в теологической зоне неразличения, на пороге неопределенности онтологической остановки.

Действуя от имени политико-правовых категорий Шмитта и еврейского мессианизма, Агамбен стремится подорвать концептуальный каркас фуколдианской биополитики. В своих эссе и монографиях он обращается к основным концептам и методолгическому инструментарию Фуко, – аппараты и генеалогия, переоткрытие истории (evenementialisation) и власть-знание (pouvoir-savoir), – нацеливаясь на фуколдианский историцизм и витализм и заменяя их онтотеологией созерцательной жизни. Эпистемологический бэкграунд биополитической мысли Фуко т.о. размывается и поглощается сферой теологии и текстуальной экзегезы.

… Агамбен избавляется от ключевого допущения Фуко – тезиса, что эпистемологическая прерывистость вводится, когда в 18 веке исторически появляется биологическая жизнь – и  заменяет генеалогию Фуко реанимированием вечной жизни. Этот жест предполагает, что естественная витальность охватывается более высокой формой жизни - созерцательной (theōria).

Эта новая теоретическая физиогномика, к которой обращается Агамбен,  предполагает приоритет для theōria, подразумевает утрату связи между властью (pouvoir) и знанием (savoir). Соответственно, мысль Агамбена смещается в направлении чистого философского знания и теологии, литературы и лингвистики, предавая археологическое озарение Фуко и важное для него привилегированное  положение историчности, позитивных дисциплин и случайных событий.

В восхвалении Агамбеном созерцания (theōria) и сменяющихся масок – к примеру, марксистского ситуациониста, папистской отрешенности, беньяминовского каббалиста, либерала Ханны Арендт, хайдегерианского нигилиста – мы можем распознать печать политического романтизма: внешние конфликты приостановлены и эстетизированы, причины действуют случайным образом, одна реальность состязается с другой, высвобождая внутреннюю силу и открывая возможность (occasio) для разрушительной мощи колеблющегося суждения, сопровождающего политические события восхвалением и отвращением.

Помещая биополитические напряжения в подвешенную сферу голой жизни, Агамбен в негативной диалектике  достигает конечной цели политического романтизма: ubi nihil vales, ibi nihil velis, «когда ты ничего не стоишь, ты будешь ничем».