Венди Браун об опасности неолиберализма и кризисе демократии

Интервью с Венди Браун в связи выходом книги

Ликвидация Демоса: Незаметная революция неолиберализма (Undoing the Demos: Neoliberalism’s Stealth Revolution, 2015).

Как точно определить неолиберализм? - Экономическая доктрина? Месть правящего класса? Или что-то более коварное? Главное место отводится предмету, которым часто пренебрегают: политические последствия видения мира как огромного рыночного пространства.

Вопрос: В начале книги вы отмечаете, что хотя отсылки к «неолиберализму» стали рутиной, особенно среди левых, само слово является «расплывчатым и изменчивым означающим». Как вы определяете неолиберализм?

Венди Браун: В этой книге я рассматриваю неолиберализм как управляющую рациональность, посредством которой всё «экономизируется», причем весьма специфичным образом: человеческие существа становятся рыночными акторами и при этом всякая область активности рассматривается как рынок и всякая сущность (будь она публичная или частная - человек, бизнес, или государство) управляется как фирма. Важно, что это не просто вопрос распространения коммодификации и монетизации – таково старое марксистское представление о трансформации капиталом повседневной жизни. Неолиберализм переводит даже не относящиеся к богатству производящие сферы – как обучение, знакомства или спортивный тренинг – на язык рынка, подчиняет их рыночной размерности и управляет ими через рыночные техники и практики. Кроме всего, здесь люди рассматриваются как человеческий капитал, который постоянно заботится о своей нынешней и будущей стоимости.

Более того, поскольку неолиберализм синхроничен финансовому анализу (и им подталкивается), действующая форма маркетизации не всегда мыслит продуктами или товарами (не будем здесь касаться их обмена). Сегодня рыночные акторы – от индивидов до фирм, от университетов до государств, от ресторанов до журналов –  гораздо больше озабочены своей спекулятивно установленной стоимостью, своими рейтингами и классификациями, которые формируют будущую стоимость, чем непосредственной прибылью. Всех волнует повышение настоящей и будущей стоимости посредством само-инвестирования, что на следующем шаге привлекает инвесторов. Поведение рынка, соответствующее его финансовой аналитике, предполагает повышение или поддержание рейтингов – это и число посещений сайта, ретвиты, Yelp stars (рейтинговый сайт), рейтинг колледжей или фондовый рейтинг Moody.

В: В спорах о неолиберализме он часто понимается как экономическая доктрина, что также означает внимание к его экономическому многообразию. Вы же смещаете фокус на политику, где, по вашему утверждению, неолиберализм «инициировал концептуальный отход от демократии и её «хирургическое» удаление». Почему неолиберализм становится серьезной угрозой демократии?

ВБ: Наиболее общая критика неолиберализма, рассматриваемого исключительно как экономическая политика, а не более широкое явление госуправляющей рациональности, состоит в том, что он порождает и легитимирует крайнее неравенство достатка и условий жизни; что он ведет к возрастающей прекарности и брошенности людей; что он производит беспрецедентную близость между капиталом (особенно финансовым) и государством, и т.о. делает возможным доминирование в политической жизни посредством капитала; что он порождает грубую и даже аморальную коммерциализацию вещей, которые законом защищены от рынка – например, младенцев, человеческих органов, создаёт угрозу видам животных или дикой природе; что он приватизирует общественные блага и т.о. перекрывает общий и равный доступ к ним; и что он подвергает государства, сообщества и индивидов изменчивым и разоряющим нерегулируемым финансовым рынкам.

Всё это – существенные и вызывающие возражение эффекты неолиберальной экономической политики. Но неолиберализм также оказывает глубокое разрушающее действие на демократические практики, культуру, институции и воображаемые структуры. Именно поэтому важно осмысливать неолиберализм как госуправляющую рациональность: эта рациональность переключает смысл демократических ценностей из политического регистра в экономический. Свобода действия выключена из политического участия или экзистенциальной самостоятельности и сводится к свободе рыночной, лишенной регуляции или любой иной формы государственных ограничений. Равенство как вопрос правового положения и соучастия в общем законе заменяется идеей равных прав состязаться в мире, где уже всегда есть победители и неудачники.

Перспективы демократии зависят от конкретных институтов и практик, но также от понимания демократии как особого политического участия людей в поддержании власти и управлении ею, во избежание её доминирования над людьми. Когда экономизация понятий и элементов демократии устанавливается в законодательстве, культуре и обществе, народный суверенитет становится попросту бессмысленным. На рынках благо производится индивидуальной активностью, а не общей политической дискуссией или  указом. А там, где есть только индивидуальный капитал и рыночное пространство, там демос, народ, не существует.

В: Легко изображать неолиберализм как естественное расширение либерализма, но вы настаиваете, что отношения тут гораздо сложнее. Вы изображаете масштабную трансформацию и при этом вглядываетесь в интеллектуальную историю homo oeconomicus - термин, значение которого, как вы утверждаете, радикально изменилось со времен Адама Смита. Что произошло с «экономическим человеком» за последнее столетие?

ВБ: Вы правы, отношения весьма замысловаты, особенно если согласиться с мнением Фуко, что неолиберализм это «пере-программирование либерализма», а не просто преобразование капитализма. Вот самое простое, что можно сказать об изменении формы  homo oeconomicus. Двести лет назад это существо преследовало свой интерес посредством того, что Адам Смит выразил как «тенденцию перевезти и обменять» (truck, barter, and exchange). Поколением позже Иеремия Бентам дал нам максимизацию пользы (принцип пользы), где всё калькулируется в соответствии с максимизацией удовольствия и минимизацией боли (страдания) – затраты/выгода. Тридцать лет назад, на заре неолиберальной эры, мы получили человеческий капитал, который предпринимательски обращается с самим собой на каждом шаге. Сегодня homo oeconomicus по сути трансформировался в человеческий капитал, подвергнутый финансовому анализу и стремящийся увеличить свою стоимость во всех сферах жизни.

Т.о. в отличие от классического экономического либерализма современная фигура homo oeconomicus характеризуется как минимум двумя особенностями. Во-первых, для неолибералов человек это всегда только homo oeconomicus. Этого не найти у классических экономистов, где мы были рыночными существами в экономике, но не в гражданской, семейной, политической, религиозной или этической жизни. Во-вторых, неолиберальный homo oeconomicus сегодня формируется как «само-повышающий стоимость человеческий капитал», но не как существо обмена, производства или даже выгоды. Это явно отличается от субъекта, изображенного Смитом, Бентамом, Марксом, Поланьи или даже Гэри Беккером. https://ru.wikipedia.org/wiki/Беккер,_Гэри.

В: Вы только что упомянули Фуко и посвящаете ему две главы в книге, называя Рождение Биополитики – том, состоящий из лекций, прочитанных в конце 70х, где он обращается к неолиберализму – «выдающейся» работой «исключительного предвидения». Но ему достаётся и изрядная доля критицизма. В чем, по вашему мнению, Фуко был прав, а что он упустил?

ВБ: Что восхищает в лекциях Фуко, это то что он понимает неолиберализм как европейское будущее еще в 70х – до избрания Рейгана или Тэтчер и до Вашингтонского консенсуса . Что также примечательно в его оценке неолиберализма как формы политического разума и госуправления, которое проникает в душу с высоты государства, а не просто как экономическая политика. Также имеет место простой факт, что Фуко это бесстрашный, глубокий и совершенно самобытный политико-исторический мыслитель, который исследует архивы или отдельное высказывание с равным блеском и воображением. Эти свойства делают лекции Фуко проливающими свет, невзирая на факт, что он в основном обсуждал неолиберальные идеи, а не сам неолиберализм, развернувший в последующие три десятилетия.

Но имеют место и некоторые явные пробелы в оценке Фуко того, чем является неолиберализм, следующие из его аллергии к марксизму в тот период, когда он читал эти лекции. Для Фуко неолиберализм это по сути «перепрограммирование либерализма», но не капитализма, и эта мысль недостаточно дискутируется. Также он большей частью безразличен к моей центральной проблеме – демократии, что просматривается в его работах. Т.е. у него появляются плодотворные идеи и он затем с ними работает. Было бы неразумно становиться «ортодоксальным фуколдианцем» в отношении к неолиберализму…  

В: А что насчет политики в исследованиях Фуко? Не так давно активно обсуждался вопрос – не потому ли он был так настроен на подъем неолиберализма, что его собственные работы были с ним совместимы. Как вы к этому относитесь?

ВБ: С одной стороны, мне не кажется очень важной степень симпатии Фуко к тому, что он изучал. Плодотворность точного исторического анализа и теоретических построений позволяет задействовать их потенциал для просвещения, но не в политических интересах теоретика. (Никто из тех, кто обращается к истории политической теории, чтобы помыслить о нашем настоящем, не может ограничиться только теми авторами, чьи убеждения соответствуют сегодняшним прогрессивным ценностям…). Более того, он не мог предвидеть неолиберальных структур, которыми мы сегодня захвачены. С другой стороны, утверждение, что неолиберализм очень привлекал Фуко своими «эмансипаторными» аспектами, возмущает меня как несовместимое с внимательным прочтением его лекций, где среди прочих вещей он рассматривает неолиберализм как новую форму управления человеческими существами, которая требует чтобы индивид, как человеческий капитал, превратился в «портфельный капитал», что делает нас одновременно «производителями и потребителями свободы». Характерной чертой теоретического проекта Фуко является рассмотрение человеческого существа как производимого технологиями власти, но не «освобождаемого» ими. 

В: Термин homo oeconomicus довольно распространен; менее известно понятие, против которого вы возражаете, homo politicus. Какова генеалогия homo politicus и как он соотносится со своим более известным двойником?

ВБ: Чтобы понять, что неолиберализм делает с демократией, вернёмся к тому моменту, когда вплоть до недавнего времени человеческие существа на Западе представлялись как нечто большее чем homo oeconomicus. Всегда присутствовало другое наше измерение, которое изображалось и культивировалось в политической, религиозной или семейной жизни. Одна из таких проекций, которую можно назвать homo politicus, отчетливо связывалась с древними Афинами, римской республикой и даже ранним либерализмом. Но это также проявилось в современном демократическом подъёме, начиная с Французской революции и вплоть до движения за гражданские права. Как и  homo oeconomicus homo politicus имеет изменчивую форму и содержание, а либеральная демократия выводит на первый план довольно анемичную версию по сравнению, скажем с представлением Аристотеля о человеке, как воплощении наших отчетливо специфических черт через участие в управлении полисом. Но только с неолиберальной революцией  homo politicus, как фундаментальное свойство бытия человеком, принадлежащим демократии, окончательно подавляется. Демократия требует, чтобы граждане, без всякого пафоса, были ориентированы на само-управление, а не просто повышение стоимости; и это понимание нашей свободы - просто придерживаться такого само-управления - совершенно отсутствует в рыночном поведении. Когда это измерение человеческого существования исчезает, оно забирает с собой необходимую энергию, практики и культуру демократии, как и её умопостигаемость.

В: Некоторые из главных интерпретаторов неолиберализма, в особенности которые ведут исследования из марксистской перспективы, изображают его как непосредственный побочный продукт экономического кризиса 1970х и наступление на социальное государство, проводившееся реваншистской капиталистической элитой. Похоже, вас не удовлетворяет такая интерпретация. Это большой вопрос, но есть ли у вас альтернативное объяснение как мы сюда угодили?

ВБ: Это слишком пространная и сложная тема, чтобы здесь её разворачивать, но я скажу вот что. Для большинства марксистов неолиберализм появляется в 1970х в ответ на падение нормы капиталистической прибыли - смещение центра тяжести глобальной экономики в направлении ОПЕК, азиатского региона и других территорий за пределами Запада, ослабление классовой солидарности, которую производили профсоюзы, «оптимизация» потоков социального государства, большие и ленивые корпорации, а также ожидания, производимые сложившимися демократиями. Из этой перспективы неолиберализм выглядел как капитализм на стероидах: государство и поддерживаемая МВФ кристаллизация классового неравенства были направлены на освобождение капитала от регуляторных и национальных ограничителей и дезактивацию всех форм народной солидарности, особенной трудовой.

Зерна истины в таком анализе не затрагивают фундаментальную трансформацию социальной, культурной и частной жизни под воздействием неолиберального разума. Они не замечают, что общественные институции и службы не просто были лишены ресурсной поддержки, но полностью переформатированы в частные сервисы  для личного инвестирования или потребления. Также упускается оптовая реорганизация рабочих мест, школ, общественной жизни и индивидуальности. Здесь необходимо проследить распространение неолиберальной экономизации, где неолиберализм – правящая форма разума, а не просто захват власти капиталом. Проникновение происходит по многим направлениям: право, культура, а помимо всего – новейшая политико-административная форма, которую мы стали называть госуправление (governance). Именно через практики управления модели и системы показателей бизнеса проникают во все уголки общества, продвигаясь от инвестиционных банков к школам, от корпораций к университетам, от публичных агентств к индивидам. Через замещение демократической терминологии законодательства, общественного взаимодействия и правосудия идиомами экономических показателей, целевых ориентиров и аукционных выкупов, госуправление разрушает демократические формы жизни, насаждая здесь только «наилучшие практики».

В: Ликвидация Демоса занимает занимает приличный объем более 200 страниц, но то что вы здесь говорите о госуправлении, указывает на серьезное внимание к особым примерам неолиберализма в действии. Самый интересный, по моему мнению, из этих примеров частных исследований – обстоятельный анализ случая Citizens United. Что этот кейс говорит нам о неолиберализме в целом?

ВБ: Прогрессивная общественность обычно поносит Citizens United за наполнение американского выборного процесса корпоративными деньгами на основании извращенного понимания Первой Поправки, трактующей корпорации как индивидов. Однако, внимательное чтение большинства судебных решений также обнажает сплошную экономизацию понятий и практик демократии, о которых мы говорили. По мнению большинства, выборные кампании выстраиваются как «политические рыночные площадки», а именно, выдвигаемые идеи свободно циркулируют на рынке, где лишь одно потенциальное препятствие возникает при ограничениях, налагаемых на производителей и потребителей идей – кто может говорить и кто может слушать или судить. Т.о. настояние Судьи Кеннеди на базовом неолиберальном принципе, что эти «рыночные площадки» не должны регулироваться, мостит путь для опрокидывания столетнего закона, направленного на умеренные ограничения власти денег в политике. Более того, согласно решению суда, сама политическая речь рассматривается как разновидность правоты капитала, функционируя большей частью в пользу его держателя, будь этим держателем капитал человеческий, корпоративный или финансовый. Такое понимание политической речи замещает идею демократической политической речи как живого (хотя и потенциально монополизируемого и подкупного) способа публичного обсуждения и убеждения.

Возможно, наиболее важно в решении суда по Citizens United то, что не корпорации рассматриваются как отдельные лица, но что эти лица, не говоря о народе, не рассматриваются как основание демократии, и явным образом публичная сфера дебатов и дискуссий не представляется как живое место осуществления демократии. Напротив, судебное решение видит речь как право капитала, а политическую жизнь и выборы как рыночные площадки.

В: Вы настаиваете, что демократия есть идеал, который следует отстаивать, но скептичны относительно реально действующей демократии, которую вы представляете как систему где «обычная ярость обычного гражданина восхвалялась и использовалась». И вас беспокоит, что ситуация может быть гораздо хуже с демократией, которая, как мы знаем, открывает путь «общественному устройству, при котором люди являются заложниками всякой формы современной власти». Нет ли здесь напряжения между вашим уважением демократических идеалов и жесткой оценкой её современного состояния?

ВБ: Демократия всегда несовершенна, всегда не дотягивает до своих обещаний, но условия для её возделывания могут быть лучше или хуже. Моё мнение, что демократия в действительности редуцирована сегодня к разговору шепотом в евро-атлантических странах. Даже Алан Гринспен говорит, что выборы значат не очень много, поскольку, «благодаря глобализации … мир управляется силами рынка», а не избранными представителями. Голосование движется к упадку уже десятилетия повсюду в Западном мире; политикам в целом не доверяют, если не бранят (конечно, за исключением Варуфакиса!); и всё происходящее с политической жизнью или правительством массово видится, как захваченность капиталом, коррумпированное или  раздражающее – сама эта враждебность к политическому производится неолиберальным разумом. Т.о. сегодня смысл демократии скорее сводится к личной свободе. Такая свобода не ничтожна, но очень далека от идеи правления народа и для народа.