Шок Нового: Политическое
Бессознательное и есть ли будущее у Надежды
Что
происходит, если молодежь утратила способность удивлять? (Марк
Фишер «Капиталистический реализм: есть ли альтернатива?»)
В мире, где нет надежды,
мире, где отчаяние и цинизм – единственное что осталось среди живущих и умирающих, когда жизнь-в-смерти по
сути и буквально превратилась в истину существования, когда абсолютный ноль
стерильности намекает на конец будущего, Марк Фишер задаёт вопрос: «как долго
может протянуть культура в отсутствие нового?» Отзываясь о
научно-фантастическом триллере 2006 года Дитя
человеческое режиссера и одного из сценаристов Альфонсо Куарона,
поставленного по роману P. D. James 1992го, он
говорит, что дистопическая аллегория здесь «соединяется с подозрением, что
конец уже наступил, в том смысле, что говорить можно о таком будущем, где есть
лишь повторение, еще одна итерация и перестановка». Такой политический ум как
Фрэнсис Фукуяма будет говорить о падении коммунизма, называя нас «свидетелями…
по сути, конца истории: где конечная точка идеологической эволюции человечества
и универсализация Западной либеральной демократии составляют финальну формы правления
у людей». Фишер, следуя здесь за фашистскими импульсами в работе Т. С. Элиота «Традиция и индивидуальный талант»,
напоминает нам, что для Элиота критика культурной немощи современности
предполагает, что «истощение будущего совершенно лишает нас прошлого. Традиция
ничего не стоит, если она более не дискутируется и не трансформируется.
Культура,
которая лишь сохраняется, вовсе не культура».
С 19го века в периодике поля раннего модернизма разгорались долгие споры о достоинствах
традиционно-мыслящих художников по сравнению с инноваторами; авангардисты
выступали само-назначенными представителями нового. По словам Peter Gay, есть
нечто сингулярно акцентирванное в самом имени «авангард», которым награждали
смутьянов среди художников, писателей и философов задолго до середины 19 века.
В эпоху драматических перемен художники авангардисты гордились тем, что
направляли культуру по верному пути. Действительно, эта метафора, подталкивая группы
подрывных художником или поэтов к боевым действиям, была весьма уместной, будучи
позаимствована из сферы военного лексикона. Она создаёт образ храброго головного
отряда армии, устремленного на битву, с трубными призывами и развевающимися
знаменами. Культурный авангард был бы ничем, не будь он воинственным, не
возвещая отважно достоинства своих оснований, не подвергая риску свою уязвимую позицию в отсутствие противной ему
традиционной чопорности.
Однако, этой юной
честолюбивой гордости сопутствовал враждебный настрой. «Мы желаем разрушить
музеи, библиотеки» - восклицал Филиппо Томмазо Маринетти, основатель
итальянского Футуризма в своём отправном Манифесте Футуризма в 1909 – «дать бой
нравоучениям, феминизму, и всем оппортунистическим и утилитаристским трусливым
деяниям». И как будет отмечено многими, фашистский популизм был в восторге от
модернизма и футуризма. Проживший долгую жизнь метафизический художник Джорджо
де Кирико, свидетель трагикомедии фашизма, отметил в автобиографии: «Ради
истины следует сказать, что фашисты никогда не запрещали художникам живописать
согласно желаниям. Большинство в фашистской иерархии были по факту
модернистами, очарованными Парижем».
Идея скорости является
центральной. Скорость современной эпохи принесла это ощущение власти над временем:
системы хронометрированного времени, расписаний, точности, пунктуальности,
нормативных сроков, убыстрения. Чувство пространства разрушалось в течение 19го
века и в начале 20го этот процесс вышел на передний край. С приходом технологий
коллапс пространства за счет достижений связи и транспорта сделал возможной
навигацию планеты и обнажил её ограниченность вплоть до исчезновения
пространства. Идея Земли как глобуса возникла на пике колониализма и империи. Enda Duffy
говорит, что раньше, в эпоху империи, как освоении территории, Запад идеологически
поддерживал мечтания об экзотических
«иных» пространствах, пространствах для наслаждения, картографирования и
покорения. Это было основой долгого господства Западной концепции пространства
как дуалистической сущности, где есть знакомый
дом под рукой, и экзотическое и потенциально бесконечное пространство необычной
и угрожающей инаковости где-то там далеко. Когда ресурсы, поддерживавшие производство
этого неведомого материка, континента пространственных грёз, были исчерпаны,
внимание обратилось вовнутрь, возбуждаясь от движения самого по себе: западная
культура повернулась к скорости. Фантазии движения, как приключения и
исследования, нацеленные на открытие неведомых земель, были замещены фантазиями
об интенсивности движения как таковой: фантазиями скорости.
Однако, с наступлением
эпохи позднего капитализма чистая скорость света положит конец поляризованной
инерции дискуссии. Согласно Полю Вирилио мы все захвачены временем, погружены в
скорость света, связаны диаметрально противоположной инерцией, которая более не
позволяет нам двигаться. Когда-то подвижное тело стало неподвижным из-за
абсолютной скорости технологий, его окружающих. Информация струится, когда тело
остается неподвижным. В эргономической жизни постмодернизма тело подгоняется
под свою среду, населенную электроникой, отсекающей пользователя от мира
вокруг, пока тело упаковывается в информацию со скоростью света.
Вирилио, подобно великому
патафизику Альфреду Жарри, предлагает создание Музея Катастроф, чтобы
предотвратить потенциальную угрозу реальных злодеяний, ожидающих на выходе к
этой скоростной культуре близкого будущего. Он убеждает, что лаборатория
катастроф будет благом для людей, накапливая знания о катастрофах – матрица
биовласти биогенетической инженерии трансгуманизма, подобно «бомбе времени» или
информационной бомбе, грозит не только уничтожением человека, но его радикальной
трансмутацией в инаковое. Такая технификация человеческого дискурса была
присуща и модерну и постмодерну. Как скажет Stefan Herbrechter
(автор "Critical Posthumanisms"), даже наши повседневные практики и
потребление достигли такой точки, когда «наш» современный жизненный мир фактически
превратился в «техно-культуру» и наш социальный порядок в точности
соответствует «техно-научному капитализму».
В центре этой империи
капитала стоит корпорация, орудие продвижения её организационной мощи. То, что
ситуация 21го века требует новых идей, новых паттернов мышления и поведения
становится всё более очевидной даже для капиталистов. Как замечает Luis Suarez-Villa, креативность, неосязаемая человеческая особенность,
является наиболее ценным ресурсом этой новой инкарнации капитализма. Показатели
корпоративной мощи и прибыли неизбежно зависят от коммодификации креативности,
т.е. таких способов исследований, которые должны генерировать новые открытия и
инновации. Эти методы и корпоративные структуры, куда они встраиваются, ведут к
техно-капитализму, как фабричная система и её способы производства привели к
промышленному капитализму. Материальные ресурсы промышленного капитализма в
виде сырья, производственного оборудования, капитала и режимов физического
труда заменяются т.о. нематериальными активами, оборудованием для исследований,
экспериментальными разработками и талантливыми личностями с креативными
способностями. Создание технологий в эту новую эпоху капитализма является,
следовательно, социальным феноменом, который столь же зависим от технической
функциональности, как и взаимодействия культурных особенностей.
Однако, когда корпорации
ведут охоту за креативом и изобретательностью, потребитель пребывает в
оцепенении - лишенный жизни, зомбированной в пространстве гаджетов, коротая
время перед мерцанием коммуникативных дивайсов в слепом пятне цифровой
культуры, отключенный от прикосновения реальности. Цитируя Бадью Фишер говорит,
что мы живём в реальности, подобной обесцененной перспективе депрессивного
состояния, из которой представляется, что
всякий позитив, любая надежда являются опасной иллюзией:
Бадью: «Мы живем в
противоречии»: бесчеловечное положение дел, глубокое неравенство – когда всякое
существование оценивается только на языке денег – представляется нам как идеал.
Чтобы оправдать свой консерватизм, сторонники установившегося порядка уже не
могут говорить о нём как идеальном или прекрасном. Потому они, наоборот, решили
обо всём прочем говорить как ужасном. Конечно, говорят они, мы, может, и не
живём в условиях безупречной Добродетели.
Но мы счастливы, что не живём в условиях Зла. Наша демократия несовершенна. Но она
лучше кровавых диктатур. Капитализм несправедлив. Но он не такой преступный как
Сталинизм. Мы позволяем миллионам африканцев умирать от СПИДа, но мы не делаем
таких расистских националистических заявлений как Милошевич. Мы убиваем иракцев
с наших самолетов, но не режем им горло мачете, как это делают в Руанде, и т.д.
Когда Берарди в книге После будущего заявляет, что в наше время будущее иссякло, он напоминает,
что речь не идёт о времени как о темпоральности (которое, безусловно,
продолжает разворачиваться), но о нашем восприятии времени, которое «возникло в
культурной ситуации прогрессивной современности, культурных ожиданий,
сфабрикованных в период цивилизации
модерна, достигая пика после Второй Мировой войны». Идея здесь в том, что концепции современности,
технологизировавшие время, давшее скорость и акселерационизм, власть демократии
и капитализм, стремятся охватить планету научным знанием: мифологизация
времени, как технология, которая прогрессировала и формировала культуру и
цивилизацию. Это время прогресса закончилось.
Наши элиты преисполнились
циничной верой, что время жизни можно брать в долг, что как потребители времени
мы должны забыть о будущем и веселиться сегодня: культура чистого и
неподдельного гедонизма. Зигмунт Бауман, либеральный гуру, напомнит, что живем
мы в кредит: никогда прошедшие поколения не имели таких долгов как мы –
индивидуально или коллективно. Жизнь в кредит имеет свои утилитарные радости:
зачем откладывать наслаждение? Зачем ждать, если будущим блаженством можно
насладиться здесь и сейчас? По правде, будущим управлять нельзя. Но, магическим
образом, кредитная карта доставляет это стремящееся ускользнуть будущее прямо
вам в руки. Будущее можно расходовать, скажем так, авансом – и оно неисчерпаемо
для потребления, всегда есть еще что-то… Это есть латентное соблазнение жизнью-в-кредит,
где декларируемая выгода, если вы верите рекламе, совершенно утилитарна:
получение удовольствия. И поскольку будущее конструируется таким
отвратительным, каким оно и может быть соглачсно вашему подозрению, то его
можно употребить прямо сейчас, пока оно не протухло, до того, как бедствие
разразилось и до того, как у будущего будет возможность показать насколько
мерзким и катастрофичным оно способно стать.
С таким потреблением
будущего связан феномен Shanzhai. Истоки этого явления обнаруживаются в 2004, когда
тайваньская компания MediaTeK выпустила многоцелевой чип, позволивший быстро и
дешево производить мобильные устройства. Множество мелких предприятий, часто
семейного типа, моментально откликнулись на возможность заполнения ненасытного
рынка подделками и приступили к производству копий на сумасшедшей скорости.
Компании Shanzhai действуют
в серой, квази-легальной зоне вне корпоративного регулирования и
государственных правил. Буквально shanzhai означает горную деревушку и маркирует своего рода
криминальный, анархистский способ производства, действующий за пределами
формальной легитимности. Сегодня в обращении находятся сотни миллионов shanzhai-телефонов, не только в Китае но во всей Азии, Африке,
Латинской Америке и Ближнем Востоке, где по утверждениям «насыщение дешевыми
сотовыми телефонами сделало возможной Арабскую Весну». Эта технология подделок достигла
самых отдаленных уголков планеты. Даже в закрытом королевстве Северной Кореи
торговля товарами shanzhai хорошо развита. Внутри
Китая практики shanzhai вовсе не ограничиваются сотовыми устройствами.
Беззастенчивое копирование – быстрое, гибкое и приближенное к улице –
определяет эту культуру как анархическую, предприимчивую и всё более расположенную
не передовых рубежах хай-тека.
Скоростная культура
контрафакта процветает в пустотах времени, мигрируя среди помоечных зон глобального
капитализма, вдруг всплывая посреди них словно огромный призрачный мир
поддельных товаров для потребителя. Эта вторая экономика, располагающаяся под
видимой поверхностью - скрытый мир в окружении обыденной жизни. Будущее будто дрейфует во
времени подобно оттискам разных вариантов прошлого, лежащих один возле другого подобно
карте звездного неба, вдали от темпоральных зон капитализма реального времени. Скоростные
культуры, вспыхивающие в корпоративных городах передового мира, это сгущения
активности, возникающие и исчезающие в мгновение ока.
В странном фрагменте Книга
Машин из книги Самуэля Батлера Erewhon, мы
попадаем в сценарий путешествия во времени, представляя разумных существ,
вернувшихся в далекое прошлое, когда наша планета была подобна «горячему шару».
Из этого эмбрионического состояния невозможно было представить, что однажды
жизнь распространится по всей Земле. Однако, замечает Батлер, как сознание
человека возникло из темной материи, так же невозможно, чтобы и «новая ступень
разума» смогла бы появиться как
«отличная от всех известных сегодня стадий, словно разум животных из разума
растений. «Будет опрометчиво» - предостерегает он – «сказать, что ничто другое
не может развиться и что животная жизнь есть предел всех вещей…» Развивая эту
мысль, он набрасывает сценарий, который еще никогда не был столь уместен - что, возможно, технологии в результате
действия собственных движущих сил преобразуют нас как вид, расширят нашу
чувственность, реформируют наш мозг, снабдят нас органами управляемыми
дистанционно, изменят всё что является исконно человеческим.
Это предчувствие пост-гуманизма
подобно информационной бомбе, готовой настичь нас в бредовом состоянии ускоряющей
капсулы времени. Как это изображает Дэвид Роден в книге Постчеловеческая жизнь: Философия на границе человеческого,
основание нашего интереса к становлению posthuman – не наша формальная ответственность за настоящих или
будущих представителей нашего вида; всякое предприятие в направлении posthuman будет нести безответственный риск утраты целостности
вида. Как подсказывает Dada Collective, при наличии сомнений кто вы - posthuman или просто человек, взгляните на следующие расширения-части
вашего тела: город, дом, автомобиль, компьютер, айфон и айпод, коробку с
пилюлями, не-телесное окружение. Если 60% вашего «тела» это электроника или
биоэлектроника, и живете вы в пространстве эффективно сконструированном, то вам
необходим корректирующий взгляд Дада, чтобы отбросить ту небольшую долю свободы, которой вы всё еще
обладаете.
Ощущение того, что будущее
не просто остановилось, но выплеснулось на нас, повергнув в шок нового, который
основоположники Дадаизма лишь пародировали, манифестирует себя каждый день.
Раскрытие тайны вещества времени занимало Фрейда, который видел в этом
хранилище репрессированной истории, Карла Юнга, который открыл (или думал что
открыл) пространство, населенное доисторическими суфлёрами, диктовавшими свою
сущность приходящим поколениям человеческих акторов, Альберта Эйнштейна,
добавившего время к трёхмерному пространству, Гейзенберга, совершенно отрицавшего
время, и множество художников, освоивших то или иное измерение времени
(футуристы – будущее; симультаненисты – одновременность; Дада – всё или ничто).
Эти пространства были концентированной виртуальностью, открывавшей возможность
творческого пере-устройства мира. В условиях быстро трансформирующихся
интенсивностей неподвижность общественных формаций, неминуемо ведущая к войне,
стала болезненно очевидной. Яркие энергии, заново создающие человека, черпают
свою мощь буквально отовсюду, но большей частью из смеха. Ничто из освященного
традицией, не смогло противостоять смеху Дада, рассекающему Гордиев узел, хотя сопротивление было не бесполезно.
Douglas Rushkoff в книге Нынешний
шок: Когда всё случается сегодня утверждает, что наша культура становится
энтропийной, когда каждый в статичной активности пытается ухватить ускользающий
момент. Нарративы и цели капитулировали перед извращенной идеей реальности и
непосредственности: твиты, апдэйт статуса. То, чем мы заняты в каждый данный
момент, становится крайне важным – и в этом сквозит поведенческая обреченность.
Дело в том, что такое отчаянная игра со временем одновременно уродлива и
нарциссична. Которое «сейчас» важнее: то, где я просто живу или сейчас данного
момента? Вирилио полагает, что живём мы в данный момент: ни «до» ни «после» -
непосредственность взорвавшегося времени. Амнезия. Скорость света вынуждает
прошлое и будущее раствориться в безоглядной настоятельности случая. Ничто
теперь не канет в бездне времени, само время кануло в бездну нашего
сингулярного момента.
Согласно Бодрийяру мы
покинули век симуляции и входим в интегральную эпоху безотлагательной
непосредственности, время, когда коллапсируют прошлое и будущее, разум и
природа стремительно погружают нас в пустоту мгновения, устранив всякую
дистанцию. Мы уже не можем выкарабкаться из мгновения, мы более не располагаем
дистанцией, чтобы творить или критически осмысливать мир. Мы погружены в
имманентные отношения машинной жизни. Да, конечно, всё еще имеют место
катастрофы, разрывы, разрушения, которые вдруг отвращают нас, пробуждая из
настоящего момента, увлекая в головокружительное падение как вперед так и
назад. Это моменты абсолютного отшатывания (absolute recoil),
о которых говорит Жижек, которые
маркируют спекулятивное совпадение противоположностей в движении, когда сущее
возникает из собственной гибели. Наиболее лаконичная формула абсолютного
отшатывания дана Шекспиром (и это не удивительно!) в его странной драме Троил и Крессида (акт 5, сцена 2):
О,
я безумен!
С самим собою спорить я готов.
Все двойственно, и восстает мой разум
На самого себя, неутомимо
Это аргументация смысл
которой подрывает собственные утверждения; форма рассуждения, восстающая против
собственных доводов, но себя как бы не отменяющая; и абсурдная нелогичность,
предполагающая появление рациональности, не входящей в явное противоречие с
собой. Причина, действующая против себя, довод совпадающий с отвержением самого
себя.
Не так ли выглядит сегодня
политическая борьба? Наша битва за и против самих себя, рассуждение, которое
одновременно утверждает и опровергает будущее, прошлое, непосредственность
момента? Момент события, когда политическое бессознательное обнаруживает себя в
промежутках, разрывах аргументации. Именно
там, в зияющих разломах анти-капиталистических выступлений по всему миру видна динамика
таких антагонистических противоборств. Разве
не возникает из этой бессознательной коллективной борьбы шок нового, удивление
перед новыми формами политического знания? Разве не пробуждается от апатии
модерна и постмодерна наша надежда на будущее? Как утверждает Фишер, один из
пороков левых это бесконечно проигрывать исторические развилки – обсуждать
Кронштадтский мятеж или НЭП - а не заняться планированием и организацией
будущего, в которое они верят. Провал прежних форм анти-капиталистической
политической организации не должен приводить к отчаянию, но то, от чего
действительно следует избавиться - это своего рода романтическая привязанность
к политике поражения, комфортной позиции проигравшего маргинала. Кредитный кризис
– это возможность, но его следует принимать как масштабный спекулятивный вызов,
стимул к обновлению, которое не равно возвращению назад. Как убедительно
настаивает Бадью, эффективный анти-капитализм должен быть соперником Капиталу,
а не реакцией на него; невозможно возвращение к до-капиталистическрй
территориальности. Анти-капитализм должен противостоять капиталистической глобализации
посредством собственной аутентичной универсальности.
Комментариев нет:
Отправить комментарий