Торжество агрессора?
Элементарные структуры доминирования
В конце февраля начале
марта 1991 во время первой Войны в Заливе, американские силы бомбили, применяли
артиллерию и иные средства ведения огня по тысячам молодых иракских мужчин,
которые пытались покинуть Кувейт. Был целый ряд таких инцидентов – «Шоссе
Смерти», «8 шоссе», «Битва при Румаилии» - когда ВВС США отрезали колонны
отступающих иракцев и организовывали то, что военные называют «охотой на
индюшек», когда загнанные в ловушку солдаты просто уничтожались в своих
автомобилях. Изображения горящих тел, отчаянно пытающихся отползти от своих
грузовиков стали каноническими символами войны.
Я не могу понять, почему
это массовое убийство иракских мужчин не рассматривается как военное
преступление. Ясно, что американское командование боялось такого поворота.
Президет Джордж Буш срочно объявил временную приостановку боевых действий и
военные приложили огромные усилия, чтобы минимизировать число потерь при
подсчете, затемнить обстоятельства, опорочить жертв («стадо насильников, убийц
и бандитов» - упорно настаивал генерал Норман Шварцкопф), и предотвратить
появление массы графических изображений на американском телевидении. Ходят
слухи о существовании видео с камер на боевых вертолетах, где видны охваченные
паникой иракцы, но это не было показано.
Похоже, что элиты были обеспокоены.
Кроме всего, ведь это были в основном молодые люди, толком не обученные, и
которые, оказавшись на войне, стремились, как и все молодые люди в подобной
ситуации – послать всё к черту, собрать свои вещи и отправиться домой. И их
следует сжечь заживо? Когда ИГИЛ заживо сжег иорданского пилота, это всеми было
признано неописуемым варварством, что справедливо. Тем не менее, ИГИЛ хотя бы
может указать на то, что пилот сбрасывал на них бомбы. Отступавшие иракцы на
«шоссе смерти» и другие жертвы американской бойни были, по сути, детьми,
которые не хотели воевать.
Но может сам этот отказ
воевать не позволил иракским солдатам снискать симпатию, и не только в кругах
элиты, где такого ожидать и не следует, но также и в среде общественного
мнения. Можно выразиться так: эти люди были трусами. Они получили заслуженное.
Похоже, действительно,
есть заведомая неприязнь к несражающимся мужчинам на территориях войны. Даже
доклады международных правозащитных организаций о злодеяниях выглядят так,
будто они направлены едва ли не исключительно против женщин, детей и, еще
стариков. Т.е. подразумевается, хотя прямо никогда не говорится, что взрослые
мужчины это либо воины, либо с ними что-то не так. («Вы говорите, что какие-то
люди убивали там женщин и детей, а вы были там и не встали на их защиту? Так кто
же вы? Трусливые цыплята?) Известно, что те, кто осуществляют убийства, цинично
манипулируют воображаемой воинской повинностью: так, командиры боснийских
сербов, чтобы избежать обвинений в геноциде, вместо уничтожения всего населения
захваченных городов и деревень просто ликвидировали всех мужчин возрастом от 15
до 55.
Но есть еще нечто,
ограничивающее наше сочувствие к жертвам среди отступающих иракцев. Потребителям
новостей в США навязывали обвинительную тональность сообщений - будто иракцы
были действительно бандой преступников, которые лично насиловали,
мародерствовали, выкидывали новорожденных из инкубаторов (в отличие от этого
иорданского пилота, который просто сбрасывал бомбы на города, населенные детьми
и женщинами с безопасной, как он полагал, высоты). Мы приучены, что задиры на
самом деле трусливы, потому мы легко принимаем, что обратное - кто усомнится? -
также является правдой. Для большинства из нас изначальный опыт запугивания и
быть испуганным маячит в основании всякого преступления и зверства, которые
обсуждаются. Это глубоким и фатальным образом формирует нашу чувствительность и
наши способности к сопереживанию.
Трусость тоже важна
Большинство людей
ненавидят войны и полагают, что без них мир был бы лучше. Однако презрение к
трусости может направить их совсем в другую сторону. Кроме того, дезертирство –
стремление призывника, впервые призванного испытать опыт боевого триумфа,
улизнуть из марширующего строя и скрыться в ближайшем лесу, овраге или
заброшенном сарае, а когда колонна скроется из глаз придумать способ вернуться
домой – возможно самая серьезная угроза для победоносной войны. Наполеоновские
армии, к примеру, больше воинов теряли из-за дезертирства, чем на поле боя. Армии
с призывным способом комплектования часто были вынуждены держать значительный
процент своих рекрутов позади линии фронта с приказом стрелять, если кто-то из
призывником попытается бежать. Даже тому, кто утверждает что ненавидит войну, часто
неловко прославлять дезертирство.
Единственным известным мне
исключение является Германия, которая воздвигла ряд монументов с надписью
«Неизвестному Дезертиру». Первый из них и наиболее известный - в Потсдаме, с
надписью «Человеку, который отказался убивать человека». Но даже в этом случае,
когда я рассказываю друзьям о монументе, часто сталкиваюсь с этаким инстинктивным
непрятием. Я догадываюсь, какой вопрос возникает у людей: «Они действительно
дезертиры, поскольку они не хотят убивать других или потому, что не хотят умирать сами?» Как будто в этом есть что-то неправильное.
В милитаристских обществах
вроде США, практически аксиоматично, что наши враги должны быть трусами –
особенно если враг может быть помечен как «террорист» (т.е. тот, кого обвиняют
в желании вызвать у нас страх, обратить нас, всех людей, в трусов). Затем
необходимо совершить ритуальный разворот и настаивать: нет, на самом деле это
они испуганы. Все атаки на граждан США по определению «трусливые нападения». Второй
Джордж Буш называл атаку 9/11 «трусливым деянием» уже на следующее утро. Это
довольно странно. В конце концов, можно сказать много дурного о Мухаммеде Атта
(лидер смертников 11/9) и его сторонниках… но скорее всего, «трусливый» - это
не про них. А вот взрыв свадебного кортежа с использованием беспилотного дрона
можно рассматривать как акт трусости. Лично направлять авиалайнер в небоскреб…
- про такого не скажешь, что «кишка тонка». Тем не менее, идея, что кто-то
может быть отважным при дурных мотивах, будто выпадает из сферы допустимого
публичного дискурса, невзирая на факт, что большая доля происходящего в мировой
истории состоит в нескончаемом летописании отважных людей, совершающих дурные
деяния.
Существенные дефекты
Раньше или позже, но
всякий проект свободы человека должен будет прояснить, почему мы оцениваем
различные общества, начиная со взгляда, которым ранжируем их и упорядочиваем по
уровню насилия и доминирования. Возникает такая мысль, что наша интуитивная
реакция на слабость и трусость, наше странное нежелание идентифицировать себя
даже с весьма извинительными формами страха, может дать ключ к разгадке.
Проблема в том, что в
дискуссии доминируют сторонники двух равно абсурдных позиций. С одной стороны,
есть те, кто отрицает, что о человеке можно что-то сказать как о биологическом
виде; с другой – те, кто считает целью объяснить, почему некоторые люди явно
получают удовольствие от подавления других людей. Вторая группа почти
непременно приходит к прокручиванию историй о бабуинах и шимпанзе, чтобы
вывести суждение, что люди – или по крайней мере те из нас, у кого достаточно
тестостерона – наследуют у своих предков-приматов встроенную склонность к
само-возрастающей агрессии, проявляющейся в войне, от которой избавиться
невозможно, но можно перенаправить в конкурентную рыночную активность. Исходя
из этих допущений, трусами являются те, у кого недостаёт фундаментального
биологического импульса, и потому неудивительно, что мы относимся к ним с
презрением.
С этим сюжетом немало
проблем, но совершенно очевидно, что это не соответствует действительности.
Перспектива отправки на войну не запускает автоматически биологический триггер
в человеческом самце. Просто обратим внимание, что имеет в виду Andrew Bard Schmookler, когда рассказывает
«притчу племён». Пять сообществ делят одну речную долину. Они все могут жить в
мире только если каждое из них остаётся миролюбивым. Однажды появляется
«паршивая овца» - скажем, молодой мужчина одного из племен решает, что
подходящим способом отреагировать на потерю любимой будет принести голову
чужака, или, что они избраны Богом стать «бичом неверующих» - тогда другие
племена, если они не желают собственного уничтожения, имеют только три опции:
бежать, подчиниться или реорганизоваться для эффективного ведения войны.
Кажется, сложно совершить ошибку. Те не менее, всякий кто знаком с историей,
скажем, Океании, Амазонии или Африки, знает, как много сообществ просто
отказывались организовываться в направлении войны. Снова и снова мы встречаем
описания сравнительно мирных общин, для которых было нормой каждые пять лет
спасаться бегством, когда случался внезапный налёт местных плохих парней,
которые сжигали деревни, насиловали, грабили и забирали трофеи у отставших
несчастливцев. Существенное большинство мужчин отказывались проводить своё
время в подготовке к войне, даже когда в этом состоял их непосредственный
практический интерес. Для меня это положительная проба, что человеческие
существа не являются особо воинственным видом.
Конечно, никто не станет
спорить, что люди существа дефектные. Однако почти во всех человеческих языках
есть какой-то аналог слову «человеческий» или выражения наподобие - «относиться
к кому-то как человеческому существу», подразумевая, что простое опознание
другого существа как такого же человека влечет обязательство обходиться с ним с
определенной минимальной добротой, вежливостью и уважением. Как бы то ни было,
очевидно, что нигде люди не живут сообразно этой ответственности. И когда мы
терпим в этом неудачу, то пожимаем плечами и говорим, что «мы всего лишь люди».
Следовательно, быть человеком значит одновременно иметь идеалы и не уметь жить в
соответствии с ними.
Если именно так люди
склонны о себе думать, то едва ли удивительно, что когда мы пытаемся понять,
откуда берутся структуры насильственного доминирования, и взираем на
происходящие антиобщественные импульсы, то задаёмся вопрос: Почему некоторые
люди жестоки? Почему они желают доминировать над другими? Однако, этот вопрос
поставлен неверно. Человеческие склонности не поддаются пересчету. Обычно они
тянут нас в нескольких различных направлениях одновременно. Простое их наличие ни на что не намекает.
Задаться следует вопросом
не почему люди иногда жестоки или даже почему некоторые люди обычно жестоки
(данные свидетельствуют, что настоящих садистов крайне мало в общей популяции),
а как мы пришли к созданию институций, которые поощряют такое поведение и
которые выставляют жестоких людей в определенных отношениях достойными
восхищения или как минимум симпатии за способность подавлять других.
Здесь важно вглядеться в
то, как институции организуют реакцию аудитории. Обычно, когда мы пытаемся
представить первосцену доминирования, то видим что-то вроде гегелевской
диалектики раба-господина, в которой две стороны соперничают за признание друг-другом,
приходя к подавлению одной из них. Вместо этого следует представить
трёх-сторонние отношения агрессора, жертвы и - свидетеля, того к кому обе
соперничающие стороны обращаются за признанием (легализацией, симпатией и т.п.).
Гегелевская битва за превосходство является, конечно, абстракцией. Немногие из
нас были свидетелями смертельной дуэли двух взрослых мужчин, с намерением
признать победившего настоящим человеком. Трех-сторонний сценарий - где одна из
сторон громит другую, и одновременно обе взывают к окружающим за признанием их
человечности – это то, чему мы все свидетели и участники, играя ту или иную
роль тысячи раз начиная со школы.
Общеобразовательные (школьные)
структуры доминирования
Конечно, я имею в виду
агрессивность на школьном дворе. Агрессивность, я полагаю, представляет своего рода
элементарную структуру человеческого доминирования. Если мы хотим понять, каким
образом всё идёт не туда, то начать следует именно отсюда.
Следует ввести условия.
Иначе было бы очень просто соскользнуть на грубую эволюционистскую
аргументацию. Есть традиция – традиция Повелителя
Мух (роман Уильяма Голдинга), так её можно назвать – которая интерпретирует
агрессивность школьного двора как современное воплощение атавистической
«обезьяны-убйцы», первобытного альфа-самца, который немедленно устанавливает
закон джунглей, когда он не сдерживается рациональным авторитетом взрослых
самцов. Но это явная ложь. Фактически, книги наподобие Повелителя Мух лучше читать как медитации о особых продуманных
техниках террора и запугивания, применявшихся в британских общественных школах,
чтобы воспитать из детей высшего сословия руководителей, способных управлять
империей. Эти техники не появляются в отсутствие власти; эти техники
разработаны, чтобы наладить производство определенного рода власти
хладнокровного, расчетливого взрослого мужчины.
Сегодня большинство школ
не похожи на Итон и Хэрроу времён Уильяма Голдинга, но в тех школах, которые
похваляются своими продуманными программами анти-агрессивности, агрессивность
школьного двора всё же имеет место, что никоим образом не противоречит институту
школьной администрации. Агрессивность является скорее преломлением этого
администрирования. Вот для начала очевидная вещь: дети не могут покидать школу.
Нормально, если первый инстинкт ребенка, которого кто-то более сильный мучает
или унижает, куда-то уйти. Однако, у школьников нет такого выбора. Если они
постоянно пытаются бежать в безопасное место, администрация вернет их назад. Как
я подозреваю, в этом причина, что стереотипный задира выступает как учительский
пёс или надсмотрщик: даже если это не так, молчаливо подразумевается, что
задира зависит от администрации как минимум в одном отношении – школа, по сути,
удерживает жертв, пока мучители их лупят. Эта более общая зависимость от
администрации также объясняет почему
крайние и изощренные формы агрессивности имеют место в тюрьмах, где
доминирующие заключенные и тюремная охрана выступают союзниками.
Более того, притеснители
обычно сознают, что система склонна более жестоко карать жертву, которая даёт
сдачи. Как и женщина, противостоящая насильнику раза в два превосходящему её
габаритами, не может вступить в «честный поединок», но может, улучив момент,
нанести максимально возможный ущерб мужчине, который её оскорбляет … , и точно
также жертва насилия на школьном дворе должна ответить непропорциональной
силой, не покалечить противника в этом случае, а нанести удар столь ощутимый,
чтобы отбить охоту у антагониста к продолжению.
Я усвоил этот урок из
первых рук. Я был тощим в начальной школе, моложе своих одноклассников – перескочил
через класс – и потому оказался лучшей мишенью для некоторых более здоровых
ребят, которые отрабатывали квази-научную технику пинков коротышке вроде меня,
резко, сильно и стремительно, чтобы избежать обвинения в драке. Редкий день
проходил, чтобы на меня не нападали. Наконец, я решил, что всё, достаточно, -
выбрал момент и нанес одному особенно вредному верзиле хорошо рассчитанный удар
в голову. Я думал, что разбил ему губу. В определенном отношении это сработало,
как я и хотел: месяц или два ко мне никто не приставал. Но непосредственным
результатом был вызов в офис за драку, а тот факт, что он нападал на меня
первым не сыграл никакой роли. Меня признали виновной стороной и исключили из
школьного математического научного клуба….
«Неважно, кто первым начал» - возможно, это
самая коварная формула. Конечно, важно.
Краудсорсинг насилия
Роль институциональной
администрации очень слабо отражается в психологической литературе по
агрессивности, которая будучи написана для школьных администраций, полагает их
роль вполне положительной. Тем временем, недавние исследования – которые словно
прорвало после Колумбины (массовое убийство в школе 20.04.1999) – привели к
множеству удивительных откровений об элементарных формах доминирования. Вглядимся.
Первое, что выявили
исследования - подавляющее большинство инцидентов агрессивности имели место
перед публикой. Уединенные, приватные приставания сравнительно редки. Большая
часть случаев агрессивности связана с унижением, и эффект не может возникать
без того кто на это смотрит. Иногда зрители активно подстрекали к агрессивности,
смеясь, подталкивая или даже соучаствуя. Гораздо чаще аудитория пассивно
соглашается. Только в редких случаях кто-то выступал в защиту одноклассника,
которого запугивали, осмеивали или атаковали физически.
Когда исследователи
спрашивают детей, почему они не вмешиваются, меньшая часть говорит, что жертва
получает то что заслужила, но большинство заявляет что им не нравится
происходящее и конечно им не нравится насильник, но решают, что вмешательство
может обратить себя в жертву экзекуции – что конечно еще хуже. Занятно, что это
неправда. Исследования также показывают, что обычно, если один или два зрителя
отказываются наблюдать, насилие сходит на нет. Однако большинство зрителей убеждены
в обратном. Почему?
По одной причине – практически любой доступный им жанр
популярной литературы убеждает их в этом. Супергерои комиксов обычно заявляют
«Эй, прекрати избивать этого парня» - и тут негодяй без каких-то вариантов переключает
свою ярость на героя, намереваясь жестоко изувечить. (Если в такой литературе
есть скрытый месседж, то звучит он примерно так: «Лучше не встревать в такие
разборки если ты не способен одолеть монстра из другого мира, который мечет
молнии глазами».) Образ «героя», создаваемый масс-медиа, вполне может
восприниматься как алиби на пассивность. Впервые это пришло мне в голову, когда
в новостной программе ТВ маленького города восхваляли некоего тинэйджера,
который бросился в реку чтобы спасти тонущего ребенка. «Когда я спросил, зачем
он это сделал» - рассказывает журналист – «он ответил, что настоящие герои
всегда говорят «я поступил так, как поступил бы каждый в этих обстоятельствах».
Предполагается, что аудитория не считает ответ правдой. Кто угодно так не
поступит. И это верно. Герои экстраординарны. Совершенно приемлемо в подобных
обстоятельствах просто стоять и ждать прибытия профессиональных спасателей.
Также возможно, что
школьная аудитория пассивно реагирует на насилие из-за того что видит как
действует власть взрослых и ошибочно считает уместным применить подобную логику
на взаимодействие сверстников. Если, скажем, офицер полиции пинает некоего
взрослого бедолагу, то конечно очевидно, что вмешательство скорее всего чревато
серьезными проблемами… И мы все знаем что случается с «борцами за правду». (Вспомним,
как Госсекретарь Джон Кэрри призывал Эдварде Сноудена «показать характер» и
предать себя пожизненному садистскому насилию в лапах американского правосудия.
Что из этого вынесет невинный ребенок?) Судьбы «мэннингов и сноуденов» -
прекрасная реклама кардинального принципа американской культуры: даже если
насилие со стороны власти оскорбительно, тот, кто открыто указывает на это
насилие, оскорбляет власть, а это гораздо хуже, и потому заслуживает самого
сурового наказания.
Второе удивительное
открытие недавних исследований: насильники не страдают от низкой самооценки.
Долгое время психологи полагали, что посредственные парни вымещают свои комплексы
на других. Нет. Выясняется, что большинство забияк ведут себя как самодовольные
маленькие мерзавцы не потому, что их мучает неуверенность в себе, а потому что
они действительно самодовольные маленькие мерзавцы. Да, их самоуверенность
такова, что они создают такой мир морали, в котором их чванство и насилие
становится стандартом, согласно которому они судят обо всех других; слабость,
неуклюжесть, рассеянность или лицемерное нытьё – не просто грехи, но
провокации, которые не следует оставлять без внимания.
Здесь также я могу
привести своё свидетельство. Я хорошо помню разговор с одним «качком» в старших
классах. Это был болван, но болван воспитанный. Мне кажется мы с ним даже
курнули раз или два. Однажды, после репетиции какого-то костюмированного
представления, я решил что будет прикольно выйти в коридор в ренессансном
одеянии. Как только он меня увидел, сразу налетел будто желая стереть в
порошок. Я так возмутился что забыл испугаться. «Мэт, какого черта? Почему на
меня нападаешь?» И он опешил, что забыл продолжать запугивать. «Но … вышел одетый
в трико!» - возразил он. «А чего ты ожидал?» Был ли причиной всплеска Мэта глубоко
скрытый комплекс, касающийся собственной сексуальности? Я не знаю. Возможно. Но
действительный вопрос в том, почему мы полагаем его ущербное сознание столь важным?
Существенно вот что - он искренне полагал, что защищает социальный код.
В этом примере
подросток-задира применяет насилие, чтобы укрепить кодекс гомофобной
мускулинности, что также поддерживает власть взрослых. Но с младшими детьми это
происходит иначе. И здесь мы приходим к третьему неожиданному открытию из
психологической литературы – возможно, наиболее впечатляющему. Во-первых, на
самом деле вовсе не полная девочка или мальчик в очках становятся вероятной
целью насилия. Это происходит позже, когда задира (постигая властные отношения)
научится выбирать жертв по взрослым стандартам. Поначалу главный критерий – как
жертва реагирует. Идеальная жертва не является совершенно пассивной. Нет,
идеальная жертва это тот, кто сопротивляется но делает это очень неэффективно,
скажем, бьется, вопит или плачет, угрожает пожаловаться родителям, пытается
убежать. Действуя так он как раз делает возможным произвести назидательный
спектакль, где аудитория может сказать себе, что задира в каком-то смысле прав.
Динамика по схеме
треугольника между задирой, жертвой и аудиторией есть то, что я считаю глубинной
структурой насилия. Её следует проанализировать в учебниках. Действительно, она
заслуживает быть прописанной повсюду гигантскими светящимися буквами: Насилие производит моральный спектакль, в
котором способ реакции жертвы на акт агрессии может использоваться для ретроспективного
оправдания самого исходного насилия.
Такой спектакль случается
не только у истоков насилия в ранние школьные годы; совершенно похожим образом
это происходит во взрослой жизни. … Всякий, кто посещает форумы социальных медиа,
узнает этот паттерн. Агрессор атакует. Мишень сопротивляется но тщетно. Никто не
вмешивается. Агрессор наращивает атаку. Мишень пытается сопротивляться но без пользы.
Никто не вмешивается. Агрессор продолжает усиливать атаку.
Это может происходить
десять, пятьдесят раз, пока наконец мишень огрызнется. Затем, и только затем
дюжина голосов немедленно завопит «Деритесь! Деритесь! Погляди-ка на этих двух идиотов…!»
или «Не могли бы вы двое успокоиться и узнать что мы думаем?» Умный задира
знает, что это произойдёт – и что он не потеряет очков за то, что является
агрессором. Он также знает, что если умерит свою агрессию до обычного уровня,
то ответ жертвы уже может представляться как проблема.
….
И то, что верно в
отношении социального класса, также верно для любой другой формы структурного
неравенства: отсюда эпитеты вроде «визгливой женщины», «злобного черного» и
несчетное разнообразие подобных формул презрительного неуважения. Но сущностная
логика насилия предшествует формам неравенства. Это перво-материя из которой
они производятся.
Прекрати бить себя
В этом, я полагаю, состоит
критический человеческий порок. Не в том смысле, что как вид мы очень
агрессивны. Дело в том, что мы склонны вяло реагировать на агрессию. Наш первый
инстинкт, когда мы видим неспровоцированную агрессию – делать вид что этого не
происходит, а если это становится невозможным, мы готовы уравнять нападающего и
жертву, относя обоих к разряду инфекции, распространение которой, мы надеемся, можно
предотвратить. (Поэтому, утверждают психологи, люди склонны одинаково не любить
и агрессоров и их жертв). Ощущение вины, вызываемое подозрением, что такое
поведение является по существу трусливым – поскольку это действительно трусливо
– открывает сложную игру воображения, в которой агрессор видится одновременно
как непобедимый супер-негодяй и достойный жалости, неуверенный в себе хвастун,
тогда как жертва становится одновременно агрессором (нарушитель некой
социальной традиции, которую задира поддерживает или творит) и жалким трусом,
нежелающим постоять за себя.
Конечно, я делаю лишь
небольшой набросок сложной психодинамики. Пусть картина неполная, но эти
догадки способны дать понимание почему нам так трудно проявить сочувствие,
среди прочих, к бегущим иракским новобранцам, которых американцы расстреливают
в совершенно неравной «охоте на индюшек». Ту же логику мы применяем, когда
пассивно наблюдаем, как ребенок-агрессор терроризирует свою жертву: мы
уравниваем агрессора и жертву, утверждаем что все одинаково виноваты (заметьте,
когда звучит сообщение о злодеянии, кто-то немедленно станет утверждать, что
жертвы должно быть тоже совершили злодейства) и просто надеемся, что эта зараза
нас не затронет.
Это непростая материя. Я
не требую её полного понимания. Но если мы намереваемся двигаться к
действительно свободному обществу, то
оказываемся перед необходимостью понимания того как на самом деле функционирует
треугольник агрессор – жертва – зрители
и взаимно конституирующие отношения в нём, а затем найти пути противостояния
этой схематике. Не следует забывать, что ситуация не безнадежна. Если не
представилась возможность произвести структуры – традиций, восприимчивости,
форм общественной мудрости – которые порой предотвращают динамику от выхода за
рамки, то равноправное общество любого типа не станет возможным. Следует
помнить также, что не требуется большой отваги, чтобы воспрепятствовать агрессору,
который не располагает какой либо институциональной властной поддержкой. Более важно
помнить, что когда агрессор поддерживается силой власти, героем может быть тот,
кто просто спасается бегством.
Комментариев нет:
Отправить комментарий