Полемическое эссе по выступлению в Венеции 8 мая 2015
От проповедников
неустранимой власти капитала мы слышим нарастающее упование на господство
алгоритма. Но что это за алгоритм? Это не что иное как еще один механизм,
рожденный кооперацией работников, но который хозяин затем ставит над самой этой
кооперацией. Алгоритм – это, как говорил Маркс, механизм, работающий там, где
была забастовка, где имело место сопротивление или разрыв процесса повышения
стоимости: машинерия, сотворенная той же силой и автономией, выражаемой живым
трудом.
Большое различие между
трудовыми процессами, которые изучал Маркс, и современными состоит в том факте,
что сегодня взаимодействие уже не навязывается боссом, а производится «изнутри»
рабочей силы; производительный процесс и машины не привносятся боссом «извне», а
работники не принуждаются к единению с ними.
Сегодня можно говорить о закреплении
за работниками основного капитала и конструировании того, что можно назвать
когнитивным алгоритмом повышения стоимости (валоризации) всякой формы труда.
Такой алгоритм способен производить языки и потому он станет языком господства.
Но эти языки всё же создаются работниками, владеющими ключом к алгоритму, к
заложенному в нём двигателю взаимодействия.
Если дело действительно в
этом, то капиталистическое управление способно действовать алгоритмически
только всё более абстрагируясь от производственных процессов. Не является
совпадением то, что мы сегодня говорим о «извлекающей эксплуатации» социального
взаимодействия, а не об эксплуатации,
связанной с промышленным и временным измерениями труда и валоризации. Что
означают абстракция и извлечение для темпорально непрерывного и пространственно
экстенсивного производственного предприятия как коллективной и совместной
разработки? Что это означает, если
трудовой процесс (в руках работника) и капиталистический процесс повышения
стоимости отделяются друг от друга – когда первый полагается на автономию
живого труда, а второй – на приказание?
Это означает, что труд
достиг такого уровня собственного достоинства и мощи, что отказывается
формировать возлагаемую на него валоризацию. Даже в условиях действия приказа
он способен развивать собственную автономию. Однако сложное, хотя и линеарное
по сути «производство субъективности» выдыхается, указывая на то, что это производство
совершается посредством субъективации, но в то же время работник должен
постоянно редуцироваться к подчиненному субъекту. Двусмысленность этой игры это
та же неопределенность, обнаруживаемая во всех различных фигурах живого труда
постиндустриальной формации.
Кто сегодня работник, а
кто является боссом? Посмотрим сначала на работника. Работник действует в
неосязаемой сети, построенной самим работником, но управляемой боссом, который
одновременно превозносит продуктивность работника и извлекает из него
прибавочную стоимость. Здесь работник изнутри развивает нарастающе интенсивный
контекст сотрудничества, обеспечивая повышение производительности производства
и полагая собственную рабочую силу мотором продуктивной системы. Иными словами,
именно в контексте сотрудничества этот труд становится всё более
«абстрактным», и т.о. всё более
способным к организации производства, одновременно всё в большей степени
подчиняясь механизмам извлечения стоимости. Развивая всё более автономные
отношения в контексте сотрудничества, работник т.о. направляет выражение
собственной производительной энергии.
Кто сегодня босс? В контексте
когнитивного труда боссом выступает финансовый капитал, извлекающий
общественную стоимость. Но теперь эта форма извлечения начинает демонстрировать
прогрессивную редукцию функции босса от предпринимательской к фигуре чисто
политической. Вертикализация капиталистического управления, становясь всё более
абстрактной, должна войти в противоречие с кооперацией и процессами
производственной субъективации. Следовательно, при такой вертикализации, своего
рода госуправляемость (governmentalization)
приказного управления отражает возрастающую сложность усилий по контролю машинных/алгоритмических
аппаратов, через которые живой труд придумал и выстроил сотрудничество. Из этой
перспективы финансовый капитал представляется как «диктатура» - конечно, не в
смысле диктатуры фашистской, а как абстрагирование управления и его
государственная стандартизация в попытке утвердить свою власть над абстрактным
процессом. Другими словами, таким образом абстракция должна совпасть с извлечением
(стоимости).
Здесь следует различать
два разных аспекта новой формы капиталистического управления. Мы уже
рассмотрели первый: абстрактное/извлекающее управление и его стремление
перекрыть весь процесс валоризации (увеличения стоимости). Это подготовка к
политическому господству. Но параллельно этому аспекту имеет место другой:
неолиберализм своим особым образом включается в нечто более масштабное. В
дополнение к расширению роли правительства в чисто командной форме – т.е. финансовое
по сути господство максимально поддерживается силой государства - которое также развивается как сеть (с
множеством форм госуправления) и объединяясь с правительством доминирует над экстенсивной микрополитической
сетью, уже готовой для включения в себя потребностей и желаний.
Неолиберальное устроение
не просто объединяет живой труд выраженный как стоимость (и извлекает эту
стоимость), но также стремится к организации потребления и желаний, делая их –
в материальном выражении – репродуктивными, коллективными и функциональными в
схеме воспроизводства капитала. Это то денежное обращение, которое в эпоху
финансового капитала обеспечивает опосредование между производством и
потреблением, потребностями и капиталистическим воспроизводством, т.о.
сглаживая и консолидируя в единой абстракции и труд, всё это производящий, и труд,
всё это потребляющий. Возможно ли миновать
эту комплексную интеграцию посредством пере-присвоение труда
производящего, освобождая потребление от его капиталистического понукания?
Мы знаем, что отношения с
капиталом всегда вариативны, и по причине того что работающий субъект в каждой
фазе капиталистического развертывания различным образом квалифицируется, и
потому, что власть над трудом в каждой фазе контекстуально различна. Потому и
забастовки всегда различны: забастовки промышленных рабочих и работников на
ферме представляют разный опыт, непохожие риски. Даже если риски сходны, промышленные
рабочие оказываются перед лицом продолжения саботажа и уклонения от труда,
тогда как борьба фермеров чревата ощутимым, предметным и предельно жестким
насилием. Для фермера борьба не может продолжаться долго – не отвлечься от
отчаянного мычания невыдоенных коров, гниения несобранного урожая – делая
неотвратимым интенсификацию конфликта в короткое имеющееся время. Для
промышленных рабочих рубежи времени и подходы были совершенно иными и не
требовали урегулирования согласно критерию минимально необходимой для выживания
зарплаты.
В перспективе босса
забастовка представляется единообразной: экономический разрыв отношений
повышения стоимости и политический разрыв иерархии обнуляются в акте
подавления, всегда имеющего политические и весьма символичные мотивы к
восстановлению порядка. Когда неолиберализм возник в 1980х как всеобщий план по
трансформации устройства производительного труда в отношении к политическому
управлению рабочим классом, мы знаем, что это стало возможным через
автоматизацию предприятий и распространение цифровых технологий во всех сферах
человеческой активности. Фактически, в основании неолиберальной истории успеха
лежит предпринимательство в сфере кибернетики.
Но символический акт
открыл эту трансформацию власти – политический акт, показавший, что боссы
теперь знают как противостоять борьбе работников: подавление Тэтчер забастовки
горняков Уэльса и наступление Рейгана на авиадиспетчеров представлялись как
необходимое предварительное условие трансформации производственной сферы. В
этом символический – или биополитический – характер подавления борьбы проявился
в своей предельной жестокости, с удалением всякой возможности обсуждения
условий за пределы контекста решения. Рабочая забастовка подавлялась посредством этой «биовласти».
Когда двадцать лет назад
мы начали говорить о «нематериальном труде», нас не слушали не только из-за
слова «нематериальный» потому, что весь труд с очевидностью был еще материальным,
но также поскольку под этой
нематериальностью мы подразумевали набор действий с ценностями, знанием,
языком, желанием – не просто физический труд, но живой труд. Конечно, сегодня
от нас уже не отмахнуться: совершенно ясно, что создалась ситуация, когда
капитал полностью разглядел этот новый и очень богатый контекст и всецело
поместил его под своё управление. Капитал с одной стороны оснастился средствами
для эффективного производства языков, а с другой – функционально
трансформировал потребности и желания в целях своего доминирования.
При неолиберализме капитал
желает выступать для сил производительной субъективации в качестве главного субъекта
капиталистических отношений. Он желает добровольного порабощения.
Неопределенность доводится до максимальной отметки: если без живого труда нет
производства, то таким же образом без потребления нет валоризации - повышения
стоимости (или воспроизводства). Кейнесианство интернализуется и обновляется в
откровенном (но тем не менее нераспознаваемом) виде в составе неолиберальной формации.
Отсюда часто происходят беспомощные мистификации, воспроизводимые множеством
честных (но принципиально некритичных) людей: утверждается, что капитал теперь
способен сделать доминирующее большинство счастливыми. Это есть рабская
нерешительность принимаемая за истину. Вместо этого нас интересует идея, предполагающая
необходимость сопротивления капиталу при
существовании внутри капитала.
Как сегодня следует
понимать идею забастовки? Т.е., что такое забастовка при сопоставлении
одновременно с новой природой живого труда и неолиберальным устроением
производства и воспроизводства? Что есть социальная борьба, способная «наносить
урон» являя новый взгляд на обладание материальной, биополитической и
действующей властью? Прежде всего, следует спросить, способен ли живой труд
сегодня и каким образом восстать и нарушить течение валоризации (повышения
стоимости)? В отличие от традиции борьбы рабочих, прерывавшей производственные
отношения через забастовки, саботаж и т.п., сегодня можно наблюдать иную
ситуацию, когда труд охватил саму жизнь, когда работа выполняется постоянно и
вне установленного времени, когда производительные способности каждого
работника включаются в подчиняющую сеть? Как возможно в этих обстоятельствах
заново обнаружить суверенность действия, требуемую призывом к забастовке с
учетом и пространственных и временных особенностей взаимодействия в его
непрерывном течении? Как возможно, к примеру, оккупировать и нарушить
функционирование производительного хаба метрополиса и/или прервать потоки
социальных сетевых взаимодействий, которые никогда не замирают?
Ответ может только вернуть
нас назад к сингулярному построению, представленному сегодня глубокой
алгоритмической связью между производством и управлением – где работники
выстраивают насыщенные и производительные отношения, смысл которых
экстрагируется капиталом. В этом случае забастовка может быть успешной, когда
она не только прерывает процесс валоризации, но когда она также возвращает себе
независимость: субстанцию живого труда как производительный акт. При забастовке
механический живой труд прерывает алгоритм создания новых сетей сигнификации.
Он способен на это, поскольку без участия в производстве живого труда, без
субъективации, нет алгоритма. Он должен это сделать, поскольку при капитализме
без борьбы нет ни зарплаты, ни общественного развития, ни социального
обеспечения, ни наслаждения жизнью. Забастовка открывает перспективу будущего,
порывая с бедностью и зависимостью от принуждения. Забастовка возвращает
рабочую традицию, охватывая всё пространство жизни – общественной борьбы. Таков
образ забастовки против капиталистических приемов извлечения стоимости из всего
общества.
But there is a second, equally or perhaps even more important point of
entry. It is found where the processes of society’s reproduction intersect with
financial capital, with the process of monetization. Consumption is always a
good thing when one knows how to consume in relation to the reproductive needs
of the species—not the natural, generically human species so much as that of
the productive, “post-human” worker. Now, this is the ground of welfare as the
organization of the dominion over services and consumption, and it should be
crossed as the battleground where the abstract strike becomes a materialist
strike. The abstract strike, at the level of production, thus imposes the
restoration of the independence of living labor at the level of reproduction.
It demands the construction and the imposition of a new sequence of
needs-desires-consumption.
Но здесь есть второй, столь
же, а возможно, даже более важный момент. Ясно, где именно процессы
общественного воспроизводства пересекаются с финансовым капиталом, с процессом
монетизации. Потребление это всегда хорошая вещь, когда понятно как потреблять,
имея в виду репродуктивные потребности вида – не столько природного, обобщенно
человеческого вида, а как производительного «пост-человеческого» работника.
Теперь в этом коренится социальное
обеспечение как функциональная структура доминирования над услугами и
потреблением - необходимо увидеть здесь
поле битвы, где абстрактная забастовка становится забастовкой
материалистической. Т.о. абстрактная забастовка на уровне производства
предполагает восстановление независимости живого труда на уровне
воспроизводства. Это требует формирования и применения новой циклической схемы «потребностей
–желаний - потребления».
Можно найти множество
исследований посвященных построению пространств трудовой автономии в структуре наиболее
инвестируемых производительных сетей в капиталистическом способе извлечения
стоимости. Возрождение симбиотического со-существования и рост
онлайн-сотрудничества являются лишь первыми шагами в борьбе. Что касается
разрушения последовательности желание-потребление (и её насильственной
монетизации), то надо сказать о расширении усилий по созданию валют наподобие
Биткоин, построению автономных сетей связи и/или независимых сетей потребления.
Такие попытки пока фрагментарны но очень важны. Тем не менее они не смогут
стать решающими без решительного захвата тех критических пунктов, где
капиталистическое производство преобразует продуктивную субъективацию в
автократичное производство послушных субъектов.
Понятно, что забастовка,
направленная против извлечения стоимости и забастовка, действующая на уровне
капиталистической абстракции социальной эксплуатации не есть одно и то же. В
первом случае борьба направлена на присвоение прибыли; во втором – на
перевертывание моделей воспроизводства социума, его капиталистического
регулирования и контекстуально обусловленного выпуска функциональной валюты.
Сегодня ясно, что эти два уровня борьбы не идентичны, но, тем не менее, они
тесно связаны. Первый является горизонтальным, второй – вертикальным. Первый –
это борьба за освобождение труда; второй – за освобождение от труда. С точки зрения
борьбы эти уровни неразличимы. Слиться друг с другом они также не могут –
поскольку один борется, а другой строит. Они должны действовать врозь; они должны действовать совместно.
В этом состоит задача. Анализ
уводит нас далеко; но дальше начинается практика. Понятно, что неолиберализм
устанавливает диктатуру финансового капитала, затем происходит борьба за
освобождение труда и от труда, коммунистическая борьба, предполагающая у
рабочих способность развивать проект альтернативный капиталистическому
валютному регулированию. Именно здесь мы встаём против диктата. Сегодня –
друзья Сиризы, завтра – друзья Подемоса: они вывели борьбу сюда, на пересечение
между освобождением труда и освобождением от труда. Возможно ли создать столь же мощную рабочую коалицию?
Комментариев нет:
Отправить комментарий