The power of the woman and the truth of Islam
Slavoj Zizek
"Власть женщины и истина Ислама"
Что такое ислам, этот беспокоящий, радикальный избыток,
представляющий Восток Западу и Запад Востоку? Позвольте начать с отношения
ислама к Иудаизму и Христианству, двум другим религиям Книги.
Как религия происхождения, последовательности поколений,
Иудаизм - патриархальная религия par excellence. В Христианстве, когда Сын умирает на кресте,
одновременно умирает и Отец (как настаивает Гегель) – иными словами, умирает
сам патриархальный порядок. Следовательно, наступление эпохи Святого Духа открывает
после-(отцовское/семейное) сообщество.
В отличие и от Иудаизма и от Христианства Ислам исключает
Бога из сферы патриархальной логики. Аллах это не отец, даже не в символическом
смысле. Скорее, Бог – единое – он и не рождён, и не даёт рождения.
Вот почему в Исламе нет места Святому Семейству. Вот почему
Ислам придаёт такое значение тому факту, что сам Мухаммед был сиротой. Вот
почему в Исламе Бог действует именно в моменты приостановки или нарушения
отцовской функции (когда мать или дитя покинуты биологическим отцом). Вот
почему Ислам предстал такой проблемой для Фрейда: вся его теория религии
основывается на связи между Богом и «отцом».
Но что еще важнее, именно это вписывает политику в самое
сердце Ислама, поскольку «генеалогическая пустыня» делает невозможным найти
основание сообщества в структурах отцовства или иных кровных узах. По выражению
Fethi Benslama, «пустыня между
Богом и Отцом это место, где политическое учреждает себя».
В Исламе более невозможно основывать сообщество в духе
Тотема и Табу, через убийство отца и последующую вину, которая сводит братьев
вместе – отсюда и неожиданная актуальность Ислама. Эта проблема помещается в
сердцевине мусульманского «сообщества верующих» - Умма – и она объясняет
взаимное совпадение религиозного и политического (сообщество должно учреждаться
непосредственно словом Бога), как и тот факт, что Ислам в своих лучших
проявлениях, когда он берет основание для создания сообщества «из ниоткуда», оказывается
в генеалогической пустыне, как разновидности эгалитарного революционного
братства. Потому не удивительно, что Ислам так настойчиво обращается к
молодежи, которая обнаруживает себя лишенной семьи и социальных связей.
Как утверждает Moustapha Safouan, как раз «сиротский» характер
Ислама указывает на его нехватку его институционализации:
«Характерной чертой Ислама является то, что это религия,
которая себя не институциализировала; она, в отличие от Христианства, не
снабдила себя Церковью. Исламская Церковь - это фактически Исламское
государство: государство, которое изобрело так называемый «высший религиозный
авторитет», и это есть глава государства, который назначает человека для
занятия кабинета; это государство, которое строит огромные мечети, которое
надзирает за религиозным образованием; и еще это государство, которое создаёт
университеты, осуществляет цензуру во всех областях культуры и рассматривает
себя как защитника морали».
Здесь мы можем видеть как лучшее и худшее сочетается в
Исламе. И это именно от того, что исламу недостаёт внутреннего принципа
институционализации, он оказался
настолько уязвим при поглощении государственной властью. Здесь обнаруживается
выбор противостоящий Исламу: прямая «политизация» вписана непосредственно в его
самое существо, и это взаимоналожение религиозного и политического может быть
получено либо в виде государственного поглощения либо в виде
анти-государственных коллективов.
А теперь позвольте перейти к следующему ключевому различию
между Иудаизмом (с его христианским продолжением) и Исламом. Как видно из
рассмотрения двух сыновей Авраама, Иудаизм выбирает Авраама как символического
отца, таким образом поддерживая дистанцию между «отцом» и Богом, удерживая Бога
в сфере не-символизируемого.
Однако существенно то, что и Иудаизм и Ислам подавляют свои
движения к обоснованию. В соответствии с гипотезой Фрейда, подавление в
Иудаизме происходит из того факта, что Авраам был вовсе не евреем, а
египтянином – таким образом, основная отцовская фигура, тот кто принес
Откровение и заключил сделку с Богом, должен прийти извне.
Однако, в Исламе подавление касается женщины – Агарь,
египетская рабыня, которая родила Аврааму его первенца. И хотя Авраам и Измаил
(в соответствии с мифом прародитель всех арабов) десятки раз упоминаются в
Коране, Агарь совершенно отсутствует, вычеркнутая из официальной истории. По
сути, она неотступно следует за Исламом, её следы сохраняются в ритуалах, как
обязательство паломников в Мекку шесть раз пройти между двумя холмами Сафа и
Марва – типа невротичного возобновления отчаянного поиска воды Агарью для её
сына в пустыне.
Кроме Агари в пред-истории Ислама есть сюжет о Хадидже,
первой жене самого Мухаммеда, которая открыла ему различие между истиной и
ложью, между ангельскими посланиями и происками демонов.
Мохаммед, конечно, был первым, кто усомнился в божественной природе своих
видений, отвергая их как галлюцинации, как знаки безумия или как очевидные
случаи демонической одержимости. Его первое откровение имело место во время
уединения при Рамадане за пределами Мекки, когда ему явился архангел Джабраил,
призывая его «Повторяй!» (Кара, откуда Коран).
Мухаммед подумал, что сходит с ума и, не желая провести
остаток жизни деревенским дурачком в Мекке, решил броситься с высокой скалы. Но
затем видение повторилось: он услышал голос: «О Мухаммед! Ты апостол Бога, а я Джабраил».
Но даже этот голос его не придал ему уверенности; он вернулся домой и в
глубоком отчаянии попросил Хадиджу: «Укрой меня одеялом, укрой меня одеялом».
Мухаммед рассказал что с ним приключилось и Хадиджа заботливо утешила его.
Когда при последующих видениях сомнения не оставляли
Мухаммеда, Хадиджа попросила его сказать когда явление повторится, чтобы они
могли убедиться действительно ли это был
Джабраил или демон. Итак, когда ангел Джабраил следующий раз явился к
Мухаммеду, Хадиджа научила его, «Поднимись и сядь у моего левого бедра».
Мухаммед сделал именно так и она сказала «Видишь ли ты его?», он ответил «Да».
Теперь развернись и сядь у моего правого бедра». Он сделал так и она спросила «Видишь
ли ты его?», и он отвечал «Нет». И тут она развеяла его сомнения: «Ликуй и
радуйся, это ангел, а не сатана».
(Есть иная версия этой истории в соответствии с которой при
последнем испытании Хадиджа не только открыла себя, но призвала Мухаммеда
«войти в её одежду» - т.е. овладеть ею сексуально – и тут Джабраил исчез. И она
тогда сказала «Это истинно ангел а не сатана». Основное предположение состоит в
том, что если похотливый демон станет наслаждаться видом копуляции, ангел
скромно покинет сцену.)
Только когда Хадиджа обеспечила его доказательством
подлинности видений, Мухаммед избавился от своих сомнений и тогда смог принять
призвание свыше как пророк Бога. Иначе говоря, первым мусульманином была
Хадиджа, женщина. Она репрезентирует то, что Жак Лакан назвал «большим Другим»,
гарантом истины провозглашаемой субъектом, и это действует лишь в форме такой
круговой поддержки – через кого-то, кто сам верит в Мухаммеда – что он может
верить своему собственному посланию и быть таким образом вестником Истины. Это
также демонстрирует моё фундаментальное возражение - вера никогда не бывает
прямой: чтобы я поверил, кто-то еще должен поверить в меня, и то, во что я верю,
и есть эта вера другого (в меня).
Это следует подчеркнуть: женщина обладает знанием об Истине,
которое предшествует даже знанию Пророка. Ситуация еще более усложняется самим
способом участия Хадиджы, способом, которым она сумела прочертить линию между
истиной и обманом, между божественным откровением и демоническими происками:
выдвигая себя вперед, своё открытое тело, как воплощение не-истины.
Вот так Хадиджа открывает истину своей провокативной
«монстрацией» (разоблачением), если прибегнуть к термину Fethi Benslama. Потому невозможно
просто развести «хороший» Ислам (с почтением к женщине) и «плохой» Ислам (с
закрытыми лицами угнетенных женщин). Вопрос
не просто о возвращении к «подавленным феминистским корням» ислама,
обновлении ислама через его феминистский аспект: эти подавленные истоки
одновременно являются началом притеснения женщины. Угнетение не есть лишь
подавление истоков; угнетение должно подавлять собственное начало.
Ключевой момент генеалогии Ислама в этом переходе от
женщины, как единственной, кто может удостоверить Истину, к женщине, которой от
природы недостаёт разума и веры, которая ловчит и обманывает, возбуждает
мужчин, помещая себя между ними и Богом, как беспокоящее присутствие, и которая
потому должна содержаться в невидимости. Женщина, другими словами, есть
онтологический скандал, чьё публичное присутствие оскорбляет Бога.
На этом фоне любопытно рассмотреть меры вроде французского
запрета на ношение мусульманскими девушками платков в школах. Здесь парадокс
удваивается. Первое: запрет запрещает символ, полагаемый «слишком существенным,
чтобы быть допустимым», символ личной идентичности, который оскорбляет
французский принцип эгалитарного гражданства – сам платок из такой
республиканской перспективы видится провокационной «монстрацией».
Второй парадокс: то, что запрещает французский запрет,
является само-запретом – и, возможно, этот запрет здесь наиболее деспотичен. Он
запрещает саму особенность, конституирующую (социо-институциональную)
идентичность другого: он де-институционализирует эту идентичность,
трансформируя её в неуместную персональную странность.
Этот акт запрета в действительности создаёт пространство для
«универсального Мужчины», для которого все различия – экономические,
религиозные, культурные, сексуальные – безразличны, как предмет возможных
символических практик. Однако, в этом пространстве, созданном запретом запрета,
хотя и не содержится вины, отсутствие вины оплачивается невыносимым нарастанием
тревоги. Запрет запретов - это разновидность «всеобщего эквивалента» всех
запретов: универсальный и т.о. всеобщий запрет, запрет на всякую действительную
инаковость.
В этом месте помещается парадокс так называемого
толерантного мультикультурализма: чем он более толерантен, тем более
деспотически однороден. Недавно Martin Amis
высмеивал Ислам как наиболее скучную из всех религий, которая трубует от своих
последователей снова и снова выполнять те же дурацкие ритуалы и учить наизусть
одни и те же сакральные формулы. Но, фактически, сама мультикультурная
толерантность и вседозволенность наводят настоящую скуку.
Но если, следуя ницшеанскому отождествлению истины и
женщины, мы обращаем женское покрывало в покрывало, скрывающее конечную Истину,
подлинная ставка мусульманского покрывала становится даже понятней. Женщина это
угроза, поскольку она выступает за «неразрешимость» истины, за преемственность
от тех покрывал, под которыми нет скрытого содержания. Именно покрывая её, мы
создаём иллюзию, что там, под покрывалом, конечно, расположена женская Истина –
ужасная истина обмана и хитрости
Для иллюстрации этой мысли вспомним голливудскую мелодраму
1939 года «Красивый жест»(Beau Geste).
В этом фильме старший из трёх братьев, которые живут с их благожелательной
тётей, что уже намекает на немыслимую жестокость, похищает бесценное бриллиантовое
ожерелье – гордость тётиной семьи, и
исчезает с ним, зная, что его репутация уничтожена, что отныне он будет
известен как неблагодарный вор для своей благодетельницы. Но почему он так
поступил?
В конце фильма мы узнаём - он сделал это дабы предотвратить
постыдное разоблачение, т.к. ожерелье является подделкой: втайне от других он
недавно узнал, что тётя была вынуждена продать его богатому махарадже, чтобы
спасти семью от банкротства и заменила его дешевой подделкой. Как раз накануне
этого «воровства» он узнал, что дальний дядя, совладелец ожерелья, захотел
продать его для получения своей доли. Если бы ожерелье было продано, его
поддельность несомненно бы обнаружилась, и потому единсвенным способом
сохранить тетину а также и семейную
честь была постановочная кража.
Другими словами, преступление кражи совершается для сокрытия
факта, что воровать в конечном счете нечего! Подобным образом выглядит
скрываемый скандал Ислама только женщина, само воплощение неразличимости правды
и лжи, может гарантировать Истину. По этой причине она должна оставаться
покрытой.
Это возвращает меня к теме женщины и Востока. Действительный
выбор - не между ближневосточным мужским Исламом и дальневосточной женской
духовностью (сегодня столь популярной на Западе), а между дальневосточным
возвышением женщины как Матери-Богини (порождающей-и-разрушающей субстанции
мира) и мусульманским недоверием к женщине, которое парадоксально, негативным
образом демонстрирует более прямую
подрывную-креативную мощь женской субъективности.
Позвольте проиллюстрировать это неожиданной ссылкой на
простое произведение искусства. Предмет под номером PO 24.1999 в Музее Исламского искусства
в Дохе – глиняное блюдо 10 века из Ирана или Средней Азии. Оно 43 см в диаметре и
декорировано черной на белом поле записью выражения, приписываемого Яхье ибн
Зияду: «Глуп тот человек, который упускает свой шанс и затем бранит судьбу».
Такие блюда служили для намека на подобающую беседу
образованных мужчин во время и после еды - древнее и, к сожалению, забытое
искусство, последним исполнителем которого был, возможно, Иммануил Кант. Такая
практика неведома нашему времени фаст-фуда, когда знаем лишь деловую еду («еду
власти») но не «еду размышлений»
В чём смысл послания на этом блюде? Оно просто отражает временнóе
измерение использования блюда: когда, в начале трапезы, едоки в первую очередь
воспринимают надпись лишь на крае полного блюда, они видят в ней простую банальность,
урок о шансе и умении его ухватить, и ожидают «морали», скрытой под грудой еды.
Однако, когда блюдо пустеет, они видят, что скрытое послание – открытая
банальность. Тогда они понимают, что упустили истину и потому возвращаются к
ней; и, прочитывая снова, понимают, что речь не о шансе противостоящем судьбе,
а о чём-то более сложном и интересном: как это – был властным над выбором своей
судьбы.
Это послание касается самой сердцевины мусульманского опыта,
незамеченного западными христианами. В нацистских концентрационных лагерях,
«живые мертвые», узники, которые утратили волю к жизни и превратились в подобие
тени, назывались «Мусульманами» (ирония этого в том, что в большинстве они были
евреями!). Это наименование выражает западное клише о мусульманах, как пассивно
предавшихся божественно предписанной судьбе (и потому, конечно, нам напоминают,
что «Ислам» означает «подчинение»).
Но внимательное прочтение пословицы Яхья ибн Зияда – которая
вовсе и не пословица, а принципиальная философская догадка – быстро разбивает
это клише: мы возлагаем вину на судьбу когда упускаем шанс – но какой шанс? Это
шанс не просто действовать свободно и ухватить возможности, предоставленные
нам, а шанс выбрать то, что мы воспринимаем как нашу судьбу, выбрать иную
судьбу.
В пригородах Дохи находится лагерь для рабочих-иммигрантов –
и ниже всех здесь в социальной иерархии приехавшие из Непала. Единственный
выходной день у них для посещения городского центра – пятница. Однако по
пятницам вход в торговый центр запрещен для одиноких мужчин – официально с
целью поддержания духа семьи в местах прогулок; но это, конечно, лишь уловка.
Действительная причина – исключить соприкосновения рабочих-иммигрантов с
состоятельными покупателями (иммигранты, работающие в Катаре приезжают по
одиночке, им не позволено, да они и не в состоянии привезти семьи с собой).
Спустимся теперь с археологических и
художественно-исторических высот к обычной жизни. Представим группу бедных
непальских рабочих, отдыхающих на траве южнее центрального рынка в Дохе в
пятницу, и справляющих скромную трапезу, состоящую из хумуса и хлеба на нашем
блюде. По завершении еды им открываются слова Яхьи ибн Зияда и происходит
разговор – один из них говорит: «А что если это распространяется и на нас? Что
если это не есть наша судьба жить здесь как отверженные? Что если, вместо жалоб
на судьбу мы должны ухватиться за шанс и изменить эту судьбу?»
И почему бы нам не сделать следующий шаг – вновь сцена с непальскими
рабочими и едой на блюде – представим женщину (также иммигрантка-рабочая, чья
работа – уборка комнат в отеле), которая готовит пищу на нашем блюде? Что если
она проницательно выбрала это блюдо чтобы напомнить мужчинам истину, что её
собственная подчиненность также не фатальна – или, скорее, что это есть судьба,
которую можно изменить?
Теперь можно видеть, хотя Ислам постоянно порицается в
западной прессе за его обращение с женщиной, что под патриархальной поверхностью
скрывается исключительный потенциал.
Вот о чем сообщает предмет под номером PO 24.1999 в Музее исламского искусства.
Поскольку мы склонны противопоставлять Восток и Запад как судьбу и свободу, Ислам
принимает третью позицию, которая подрывает эту бинарность: ни подчинение
слепой судьбе, ни свобода делать что хочешь – когда обе перспективы
предполагают абстрактную внешнюю оппозицию двух терминов – но более глубокую
свободу выбора нашей судьбы.
Комментариев нет:
Отправить комментарий