К
ТЕОРИИ РАЗ-УЧРЕЖДАЮЩЕЙ ВЛАСТИ
Раздумья
о судьбе демократии сегодня здесь в Афинах сопряжены с беспокойством, поскольку
приходится размышлять о конце демократии в том самом месте, где она зародилась.
Собственно говоря, моя гипотеза состоит в том, что господствующая сегодня в
Европе парадигма правления является не только не-демократической, но она не
может также рассматриваться как политическая. Поэтому я попытаюсь показать, что
сегодняшнее европейское общество не является более политическим обществом: это
нечто совершенно новое, для чего у нас нет подходящей терминологии и мы должны,
следовательно, изобрести новую стратегию.
Один
из возможных способов набросать такую генеалогию – вписывая её происхождение и
историю в парадигму состояния исключения.
В этой перспективе мы можем проследовать начиная с римского принципа Salus publica suprema
lex – общественная безопасность есть высший закон, и
связать его с римскими диктаторами, с каноническим принципом – «необходимость
не признаёт никакого права», с комитетами общественного спасения времен
французской революции и, наконец, с параграфом 48 Веймарской республики,
который стал юридическим основанием для нацистского режима. Такая генеалогия
безусловно корректна, но я не думаю, что действительно может объяснить
функционирование знакомых нам механизмов безопасности и соответствующих мер.
Если
состояние исключения исходно понималось как временная мера, направленная на
борьбу с непосредственной угрозой с тем, чтобы восстановить ситуацию нормы, то
сегодня соображения безопасности учреждают перманентную технологию правления.
Когда в 2003 я опубликовал книгу, в которой как раз попытался показать как
состояние исключения становилось в западных демократиях нормальной системой правления, я не мог предположить, что мой
диагноз подтвердится с такой точностью. Единственным отчетливым прецедентом был
нацистский режим. Когда Гитлер пришел к власти в феврале 1933, он
незамедлительно декретом провозгласил приостановку статей Веймарской
конституции в части личных свобод. Этот декрет никогда не отменялся, так что
весь Третий Рейх может пониматься как состояние исключения, длившееся 12 лет.
В
происходящем сегодня, конечно, есть отличия. Формально состояние исключения не
объявлялось, вместо этого мы видим, как такая невнятная не-юридическая формула,
как соображения безопасности, применяется для обеспечения устойчивого состояния
этой ползучей и воображаемой чрезвычайности без сколько-нибудь четко
идентифицируемой угрозы. Примером таких не-юридических понятий, которые
используются как основания производства чрезвычайности, является концепция
кризиса. Помимо юридического смысла судебного решения, две семантические
традиции - медицинская и теологическая - сближаются в истории этого термина,
который, как нам очевидно, происходит от греческого глагола crino. В
медицинской традиции кризис означает момент, когда врач должен рассудить,
принять решения – умрет ли пациент или выживет. День или дни когда такое
решение принимается, называется crisimoi,
решающие дни. В теологии кризис это Судный День, провозглашенный Христом в
конце времен.
Как
можно видеть, в обеих традициях существенна привязка к определенному моменту
времени. В нынешнем использовании термина как раз эта привязка отменяется.
Кризис как принятие решения отщепляется от своего временного признака и
совмещается теперь с хронологическим течением времени, так что, не только в
экономике и политике, но во всех аспектах социальной жизни кризис совмещается с
нормальностью и превращается т.о. в орудие правительства. Следовательно,
исчезает способность решать раз и навсегда, а непрерывный процесс принятия решения
не решает ничего. Выражая это на языке парадокса, можно сказать, что перед
лицом непрерывного состояния исключения правительство склонно принимать форму
нескончаемого государственного переворота. Между прочим, этот парадокс будет
точным описанием того, что происходит здесь в Греции, как и в Италии, где
«править» означает производить непрерывную серию малых государственных
переворотов. Нынешнее правительство Италии нелегитимно.
Вот
почему я думаю, что для понимания той особой «правительственности» (governmentality), при которой мы живем, парадигма состояния
исключения не является совершенно адекватной.
Здесь я последую за рекомендацией
Мишеля Фуко и рассмотрю происхождение концепта безопасности на заре экономики
нового времени, обратившись к Франсуа Кенэ и школе Физиократов, чье влияние на
современную правительственность невозможно переоценить. Начиная с Вестфальского
договора великие абсолютистские государства Европы начинают вводить в
политический дискурс идею, что суверен должен заботиться о безопасности своих
подданных. Но именно Кенэ первым ввел безопасность (sureté), как центральное понятие в теории правительственности,
и это было сделано весьма примечательным образом.
Одной
из главных проблем, с которыми сталкивались правительства той эпохи, была
проблема голода. До Кенэ обычной была методология, пытавшаяся предотвратить
голод посредством создания общественных амбаров и запрета на экспорт зерна. Обе
эти меры негативно отражались на производстве. Кенэ предложил развернуть
процесс наоборот: вместо попыток предотвращения голода он решил его допустить и
быть в состоянии править голодом, когда тот случается, либерализуя внутри- и
внешне-торговый обмен. «Править» содержит здесь этимолого-кибернетический
смысл: хороший kybernes, т.е. хороший штурман не
может избежать бури, но если буря случается, он должен быть способен управлять
своим кораблем, используя силу волн и ветра для мореплавания. В этом смысл
знаменитого девиза “laisser faire, laissez
passer”(принцип невмешательства как экономическая доктрина):
это не только ключевое понятие экономического либерализма, это парадигма
правительства, которое понимает безопасность (sureté у Кенэ) не как предупреждение невзгод, а скорее как
способность «править» ими и направлять в нужном направлении, раз уж они
случились.
Не
следует пренебрегать философскими последствиями такого разворота. Это означает
эпохальную трансформацию самой идеи правительства, которая переворачивает
традиционно иерархические отношения между причиной и следствием. Поскольку
управление причинами затруднительно и стоит дорого, то более безопасно и
полезно будет пытаться управлять последствиями. Я бы предположил, что эта
теорема Кенэ является аксиомой современной «правительственности». Старый Режим
был нацелен на управление причинами, современность делает вид, что хочет
управлять последствиями. И эта аксиома применима во всех сферах: от экономики
до экологии, от внешней и военной политики до внутренних полицейских мер.
Нам
нужно осознать, что сегодня европейские правительства прекратили всякие попытки
управления причинами, они хотят управлять только последствиями. Теорема Кенэ
также помогает понять тот факт, который похоже не объяснить иным образом: я
имею в виду парадоксальное сочетание сегодня либеральной парадигмы в экономике
с беспрецедентный и столь же абсолютной парадигмой государственного и
полицейского контроля. Если правительство рассматривает только последствия а не
причины, оно будет вынуждено расширять и умножать способы управления. Причины нужно
познать, тогда как последствия должны учитываться и быть под контролем.
Одна
важная сфера, в которой действует аксиома – системы биометрической
безопасности, которые всё больше захватывают различные аспекты общественной
жизни. Когда биометрические технологии впервые появились в 18 веке во Франции
(Альфонс Бертильону) и в Англии (Фрэнсис Гэлтон, изобретатель снятия отпечатков
пальцев), очевидным образом они не имели в виду предотвращение преступлений, но
лишь распознавание преступников-рецидивистов. Только когда вторичное
преступление случилось, можно задействовать биометрические данные для
идентификации преступника.
Биометрические
технологии, которые были изобретены в расчете на преступников-рецидивистов,
долгое время сохраняли своё эксклюзивное назначение. В 1943 году Конгресс США
отверг Акт идентификации граждан, которым предполагалось введение карт
идентичности с отпечатками пальцев для всех граждан. Но, следуя своего рода
судьбе или неписанному закону современности, технологии, изобретенные в расчете
на животных, преступников, чужестранцев или евреев, в конце концов были
распространены на всех людей. Т.о. в течение 20 века биометрические технологии
были применены ко всем гражданам и идентифицирующая фотография Бертильона и
отпечатки пальцев Гэлтона теперь используются во всех странах для карт
идентичности.
Но
решительное движение в этом направлении произошло только в наши дни и этот
процесс продолжается. Развитие новых цифровых технологий с оптическими
сканнерами, которые позволяют считывать не только отпечатки пальцев но и
сетчатку или радужную оболочку глаза, биометрические устройства всё больше
выходят за пределы полицейской инфраструктуры и иммиграционных служб проникая в
повседневную жизнь. Во многих странах доступ, скажем, в студенческие рестораны
или даже школы контролируется биометрическими устройствами, к которым ученик
просто прикладывает ладонь. Соответствующая отрасль европейской индустрии,
которая стремительно растёт, рекомендует гражданам привыкать к такого рода
контролю с ранней юности. Этот феномен действительно беспокоит, поскольку
европейские органы по развитию безопасности включают в свои ряды помимо
постоянных участников также представителей большого бизнеса этой отрасли,
которые по сути являются производителями вооружений (Thales, Finmeccanica, EADS и BAE System),
но активно входят в бизнес касающийся безопасности.
Легко
представить угрозы, создаваемые властью, располагающей неограниченной
биометрической и генетической информацией обо всех своих гражданах. При такой
концентрации власти уничтожение евреев, которое предпринималось при несравнимо
менее внушительной информационной поддержке, теперь может происходит тотальным
образом и невероятно быстро. Но я не предполагаю задерживаться на этом важном
аспекте проблемы безопасности. Мысли, которыми я бы хотел поделиться, касаются
скорее трансформации политической идентичности и политических отношений, которая
имеет место в связи с технологиями безопасности. Эта трансформация настолько
существенна, что резонно поставить вопрос не только о том, является ли общество
в котором мы живем демократическим, но также – может ли это общество всё еще
рассматриваться как политическое.
Кристиан
Мейер показал как в пятом веке в Афинах произошла концептуализация политического,
которая основывалась на «политизации» (politisierung) гражданства. Если до этого момента факт
принадлежности к полису определялся рядом условий и различиями в общественном
положении – например, принадлежность к знати или к определенному культурному
сообществу, быть крестьянином или торговцем, членом определенного рода и т.д. –
то отныне гражданство становится главным критерием социальной идентичности.
«В результате возникло специфично греческое
понимание гражданства, когда факт того, что мужчины должны вести себя как
граждане приобретает институциональную форму. Принадлежность к экономическим
или религиозным сообществам была отброшена как вторичная характеристика.
Граждане демократии видели себя членами полиса только в той мере, насколько они
посвящали себя политической жизни. Полис и политейя, город и гражданство
учредили и описали друг друга. Т.о. гражданство стало формой жизни, через
которую полис учредил себя в сфере совершенно отличной от ойкоса или
домовладения. Политика, следовательно, становится свободным публичным
пространством в противопоставлении приватной сфере, в которой правила
необходимость». По Мейеру этот специфично греческий процесс политизации был
унаследован западной политикой, где гражданство остается важнейшим элементом.
Гипотеза,
которую я выдвигаю, состоит в том, что нынешний фундаментальный политический драйвер
вошел в стадию необратимого процесса, которую нам остаётся определить как
процесс нарастающей деполитизации. То, что исходно было способом жизни,
существенным и нередуциремым условием активности, теперь превращается в
совершенно пассивный юридический статус, в котором действие и без-действие,
приватное и публичное постепенно размываются и становятся неразличимыми.
Процесс деполитизации гражданства настолько очевиден, что я не стану на нем
останавливаться.
Я
хотел бы акцентировано показать, что парадигма безопасности и системы
безопасности в этом процессе играют решающую роль. Нарастающий охват граждан
технологиями, которые создавались в расчете на преступников, неизбежно
воздействует на политическую идентичность граждан. Впервые в истории
человечества идентичность является скорее не функцией социальной
индивидуализации и узнавания другими, а функцией биологической информации,
которая не имеет к индивидуальности никакого отношения, как узоры отпечатков
пальцев или расположение генов в двойной спирали ДНК. Самые нейтральные и
приватные детали становятся решающим фактором социальной идентичности, которая
т.о. утрачивает свой общественный характер.
Если
моя идентичность определяется теперь биологическими фактами, которые никоим
образом не зависят от моей воли и которыми я не управляю, то конструирование таких
вещей как политическая и этническая идентичность становится проблематичным.
Какие отношения я могу выстроить с моими отпечатками пальцев или моим
генетическим кодом? Новая идентичность это идентичность без личности, при
которой пространство политики и этики теряет свой смысл и должно быть продумано
заново на других основаниях. Если греческий гражданин получил определенность
через оппозицию приватного и публичного, ойкоса, который является пространством
репродуктивной жизни, и полиса, как пространства политического действия, то
современный гражданин похоже смещается в зону неразличимости между приватным и
публичным или, используя термин Гоббса, между физическим и политическим телом.
Пространственным
воплощением этой зоны неразличимости является видеонаблюдение на улицах и
площадях наших городов. Здесь опять инструментарий, создававшийся для тюрем, выдвигается
в общественные места. Но совершенно очевидно, что видео-контролируемое пространство
не является более агорой и становится гибридом публичного и приватного, зоной
неразличимости между тюрьмой и площадью. Такая трансформация политического
пространства представляет сложный феномен, включающий множество
оснований-причин и среди них рождение биовласти занимает особое место.
Приоритет биологической идентичности над идентичностью политической, конечно
связан с приданием политического характера голой
жизни в современных государствах. Но не следует забывать, что стирание
различий между социальной идентичностью и телесной идентичностью началось с
усилий по идентификации преступников-рецидивистов. Нам не следует удивляться
если сегодня нормальные отношения государства и его граждан определяются
подозрительностью, полицейскими досье и контролем. Негласный принцип,
управляющий нашим обществом, можно выразить так: каждый гражданин это
потенциальный террорист. Но что представляет собой государство, которым правит
такой принцип? Можем ли мы по прежнему считать его демократическим
государством? Можем ли мы хотя бы рассматривать его как нечто политическое? В
каком типе государства мы сегодня живем?
Вы
вероятно знаете, что Мишель Фуко в своей книге Надзирать и наказывать и в своих лекциях в Коллеж де Франс набросал
типологическую классификацию современных государств. Он показал как государство
Старого Режима, которое он называл территориальным или суверенным государством
и чьим девизом было «казнить и миловать» (faire mourir
et laisser vivre),
последовательно эволюционировало к государству народонаселения и к
дисциплинарному государству, где девиз сменился на «жить и умереть» (faire vivre et laisser mourir),
поскольку теперь оно будет заботиться о жизни граждан для производства
здоровых, организованных и управляемых тел.
Государство,
в котором мы живем сегодня не является более дисциплинарным. Жиль Делез
предложил назвать его «Etat de contrôle», государством контроля, поскольку оно желает не
упорядочивать и дисциплинировать, а скорее управлять и контролировать.
Определение Делеза вполне корректно, поскольку менеджмент и контроль не
обязательно совпадают с порядком и дисциплиной. Никто не выразил это так
отчетливо, как итальянский офицер полиции, который после беспорядков в Генуе в
2001 заявил, что правительство хотело, чтобы полиция не поддерживала порядок, а
руководила беспорядком.
Американские
политологи, которые пытались анализировать конституционные последствия в связи
с принятием Patriot Act (Закона о борьбе с терроризмом) и других законов
после сентября 2001, предпочитают говорить о Государстве Безопасности (Security State).
Но что здесь означает безопасность? Именно во время Французской революции понятие
безопасности – sureté, как они говорили –
связывалось с определением полиции. Законы от 16 марта 1791 и 11 августа 1792
ввели т.о. во французское законодательство понятие «полиция безопасности» (police de sureté), которому была
предопределена долгая история. Если вы почитаете дебаты, предшествовавшие голосованию по этим законам, то увидите что
полиция и безопасность определяют друг друга, но никто из выступавших не сумел
дать определение полиции или безопасности самим по себе.
Дебаты
фокусировались на ситуации с полицией в её отношении со справедливостью и
судебной властью. Gensonné настаивал, что это «две
отдельные и различные ветви власти»; однако, если функция судебной власти
понятна, то дать определение роли полиции невозможно. Анализ дебатов показывает
что место и функция полиции остаётся неразрешимой проблемой и должна оставаться
таковой, т.к. если полиция будет поглощена судебной властью, она не сможет
существовать. Это власть предоставленная на собственное усмотрение, которая и
сегодня определяет действия офицера полиции, который в конкретной ситуации,
опасной для общественной безопасности действует, фактически, как суверен. Но
даже когда он отправляет эту самопроизвольную власть, он в действительности не
принимает решения сам, а также не готовит решения судебного. Всякое решение
касается причин, тогда как полиция работает с последствиями, которые по
определению неразрешимы.
Именем
этого неразрешимого элемента сегодня уже не является, как это было в 17 веке,
государственный интерес, «raison
d’Etat»:
правильнее сказать - это «соображения безопасности». Государство Безопасности -
это полицейское государство: но, опять, в теории судебного права полиция – что-то
вроде черной дыры. Всё что можно сказать это когда так называемая «Наука о
полиции» впервые появляется в 18 веке, «полиция» этимологически возвращается к
греческому «политейя» и по сути противоположна «политике». Однако удивительно
видеть, что Полиция совпадает теперь с настоящей политической функцией, тогда
как термин политика отдан политике внешней. Т.о. фон Юсти в своём трактате Polizei Wissenschaft политикой (Politik) называет
отношения Государства с другим Государством, в то время как Polizei это отношения Государства с самим собой. Полезно
подумать над этим определением: «Полиция есть отношения Государства с самим
собой».
Моя
гипотеза состоит в том, что помещая себя под знаком безопасности современное
государство покидает сферу политики чтобы войти на ничейную территорию,
география и границы которой пока неведомы. Государство Безопасности (Security State),
имя которого, видимо, указывает на отсутствие заботы (securus от sine cura), наоборот
– должно обеспокоить нас той опасностью, которую оно создаёт для демократии, поскольку в нём
политическая жизнь становится невозможной, тогда как демократия означает именно
возможность политической жизни.
...
Если Государство, с которым мы имеем дело есть Государство Безопасности которое
я описал, нам следует продумать заново традиционные стратегии политических
конфликтов. Что мы будем делать, каким стратегиям будем следовать?
Парадигма
Безопасности предполагает, что любое несогласие, всякая более или менее насильственная
попытка свержения порядка предоставляет возможность по-управлять несогласными с
благоприятной перспективой. Это становится очевидным в той диалектике, которая прочно связывает терроризм и
Государство в нескончаемом порочном единении. Начиная с Французской революции
политическая традиция современности мыслила радикальные перемены в форме
революционного процесса, который срабатывает как «конституирующая сила» (pouvoir constituent)
нового институционального порядка. Полагаю, что следует отказаться от этой
парадигмы и попробовать помыслить нечто вроде «исключительно раз-учреждающей
силы» (purely destituent power), которая
неуловима в закручивающейся спирали безопасности.
Именно
такого рода раз-учреждающую силу (у
Беньямина: право-разрушающее насилие) имел в виду Беньямин в своём эссе «К критике насилия», когда пытался
определить чистое насилие, которое способно «взломать фольшивую диалектику право-порождающего
и право-поддерживающего насилия», примером которого является всеобщая
пролетарская забастовка у Сореля. «Разрывая этот порочный круг – пишет он в
завершении эссе – поддерживаемый мифическими формами права, раз-учреждая право
со всеми силами, от которых оно зависит, и, последовательно, отменяя власть
Государства, учреждается новая историческая эпоха». Если конституирующая власть
разрушает право только чтобы воссоздать его в новой форме, то раз-учреждающая
сила/власть - лишь поскольку она свергает закон раз и навсегда - способна
открыть действительно новую историческую эпоху.
Мыслить
такую чисто раз-учреждающую власть – задача не из простых. Беньямин писал
как-то, что ничто так не анархично, как буржуазный порядок. В этом же смысле
Пазолини в своём последнем фильме «Сало,
или 120 дней Содома» вкладывает в уста одного из четырёх господ слова
обращенные к рабам: «истинная анархия это анархия власти». Это следует как раз
из того, что власть учреждает себя через включение и удержание анархии и
аномии, что очень затрудняет непосредственный
доступ к этой размерности, и потому так непросто сегодня продумать настоящую
анархию и настоящую аномию. Я полагаю, что практика, которая преуспеет в
прояснении анархии и аномии, заключенных в технологиях Правительства
Безопасности, сможет действовать как чисто раз-учреждающая власть.
Действительно новая политическая размерность становится возможной только когда
мы схватываем и низвергаем анархию и аномию власти. Но эта задача не только
теоретическая: прежде всего она означает пере-открытие формы жизни, доступ к
новой форме той политической жизни, память о которой Государство Безопасности
пытается стереть любой ценой.
Комментариев нет:
Отправить комментарий