Бадью: назад к Платону

Alain Badiou: Plato, our DearPlato!

Есть основания полагать, что философская аргументация всегда разворачивается между двумя императивами – один негативный, другой позитивный – которые определяют, с одной стороны, дефект, разрушающий мысль истины, а с другой – то усилие или даже аскезу, которая делает эту мысль возможной. Это и есть то, что философ, этот поливалентный труженик, устанавливает в качестве подрамника для холста, на котором он выразит смысл мира.

Платон, с которого всё начинается, также приступает к этим действиям с подрамником. Жестом отрицания вы должны запретить всякую возню с поэзией, особенно с пейзажной или лирической, ограничиваясь лишь патриотическими и воинственными рифмами. Поэзия должна быть изгнана  из идеального города. Жестом позитивным вы должны приступить к десятилетнему изучению наиболее углубленной и самой трудной математики – во времена Платона это была геометрия в пространстве, методы которой были только что открыты. Не допускайте в город никого, кто не изучает геометрию.

Если наблюдать из привилегированного места нашей интеллектуальной ситуации, эти императивы кажутся одновременно жестокими и непонятными. Именно поэтому эпитет «платоник» в общем лестным не является – для Хайдеггера, Поппера, Сартра или Делеза, даже для упорных марксистов золотого века или для логиков, будь они из Венской школы или янки. «Платоник» - это почти оскорбление, как это было для Ницше, который утверждал, что миссией нашей эпохи было «излечиться от болезни Платона». Позвольте по ходу заметить, что поскольку (философское) снадобье часто куда хуже самой болезни, наш век, чтобы вылечиться от болезни Платона, проглотил такие дозы релятивисткого, отчасти скептического, слегка спиритуалистического и пресного моралистского снадобья, что находится теперь в процессе тихого умирания в аккуратном ложе своего мнимо- демократического комфорта.

Те, кто желает покончить с Платоном, обрекают себя на спекулятивную эвтаназию. Но почему я назвал эти императивы Платона «жестокими и непонятными»?

Это жестоко подавлять интенсивное задействование языка,  восторженное изобретение слова заново,  компактное обнаружение безграничной мощи речи - которые поэзия, и лишь она одна, успешно извлекает. Также жестоко заставлять нас следовать через математические выкладки, стесняющие сложности тайного письма черных значков, приводящие к выводам, связь которых с эмпирическим миром настолько неуловима, что расхожая мудрость рассматривает их лишь как бесполезную тяготу,  удел аристократии полу-безумцев, тех у кого есть «головы для математики». Безумные, упрямые платоники?

Поэт который хотел изгнать поэтов

Непонятно, почему Платон, этот стилист – автор столь выдающихся прозаических поэм, мифов, в которых повествует о судьбах душ на берегах реки забвения или о белом и черном конях действия – обрушивается на поэтическую имитацию со столь непривычной жесткостью, вплоть до заявления, в конце Республики, что из всех отстаиваемых им позиций наиболее важная - изгнание поэтов. Также непонятен тот факт, что мыслитель, оставивший после себя только театральные диалоги, который часто воздерживался от окончательных выводов и который – в отличие от Декарта, Спинозы или Канта – ничего не заявлял в аксиоматической или формально объяснительной  форме, ставит судьбу философской траектории в крайнюю зависимость от пассажей необъятной математической прихожей.

Нет сомнений, что прежде всего мы должны понять те пределы, в которых два императива платоновской схемы остаются привязанными друг к другу, поскольку они оба смыкаются с платоновским определением философии.

Философия прежде всего есть то, что прерывает авторитарный режим Истины не впадая в легкомыслие релятивизма или скептицизма. Авторитарный режим имеет место, когда истинность утверждения зависит не от аргументации доказательств, а от положения того, кто его произносит, будь то Бог, царь, священник, профессор или пророк. Релятивистская или скептическая пустячность довлеет, когда критика авторитарного режима истины ведет к подавлению абсолютного характера и универсальности истин. В платоновском смысле философия выказывает свою речь для публичного суда, предполагая общий характер логических законов, и вступает в диалог с первым обратившимся. Действуя так, она отменяет полномочия  того кто утверждает, перенося внимание на содержательную ценность того что утверждается. Но симметрично она удерживает не только абсолютный характер истины, но также идею, что человеческая мысль, совершенно не является ограниченной, конечной, относительной, обреченной на сомнение –напротив: полностью обусловлена абсолютом, с которым может и должна иметь дело.

Итак, поэзия, столь же благородная как её возможная красота,  несомненно, является авторитарной формой высказывания. Она черпает свою власть из самой себя, питая отвращение к аргументации, и утверждает нечто в чувственной форме самополагания, не нуждаясь во внешнем согласии. Она выставляет себя как границу Абсолюта, но слишком часто видит в себе самозванного стража этой границы. Напротив, математические дисциплины мыслят по определенным правилам столь же сложным как и возможные построения, а не посредством сингулярного гения языка, и предлагают каждому поучаствовать в совместном доказательстве, никогда не уклоняясь от стремления к предельной ясности. Таким образом сообщается Истина, и ничто не отдаётся на волю трепета или экзистенциального сомнения перед лицом суровой настоятельности поиска.

Т.е. необходимо подчеркнуть, что вопреки расхожему мнению, как раз математика является демократичной, а поэзия – аристократичной или царственной.

Т.о. мы можем подойти к пониманию, почему сегодня нужно быть платоником.  Потому, что  демократия мнений, которая повсюду восхваляется и возвеличивается, исключает истину; она наделяет королевской властью эту совершенно пустую фигуру, которой является индивид, который тем больше полагает себя свободным поэтом жизни чем большее место он занимает в коммерческих имитациях. Напротив, подлинная демократия, как её видел Платон, есть равенство перед Идеей и отказ подчиниться подражательным «коммуникациям». Особенно сегодня, когда, как и во времена Платона, город коллапсирует в тщетность, демократия  оказывается равенством перед политической Идеей, которую следует открыть  заново чтобы избежать растворения в игре интересов.

Демократическое возвращение к поэме произойдет, только если она будет подчинена скучной силе просвещения матемы обличенной в чистую Идею. В конце концов, в этом состоял проект Малларме и иных из круга высших достижений современной поэзии. О платонической поэзии можно сказать словами Пессоа, для которого «бином Ньютона столь же прекрасен как Венера Милосская». И демократическая поэзия, которая порывает с софистической идеей о свободном самовыражении индивидов, развивает совместный труд  прорыва к реальности. «Реальность» понимается здесь как тройственное, неудобоваримое имя: Истина, Красота, Благо.

Правда то, что мы не располагаем представлением об этом сущностно демократическом характере Идеи. Сам Пессоа, подтвердив платоновскую эквиваленцию Красоты и Истины, добавил, что «проблема в том, что никому нет дела» до этой эквиваленции (бином Ньютона = Венера Милосская). Однако, Платон универсальным образом именует усилие, необходимое для приобщения к этому делу. Вот почему его учение делает этот мир более интересным. Бесконечно более интересным.

Наш Платон, наш дорогой Платон! Давайте вместе с ним, всеми доступными средствами, утверждать истинную Идею, Принцип, против фантома  той «свободы», которой мы отягощены, свободы зависеть от пустячных объектов и мизерных желаний.