Анри Бергсон не ошибался,
когда говорил, что на фундаментальном уровне каждый великий философ никогда не
стремится сделать более одного единственного высказывания, чтобы затем всю
жизнь его проговаривать. У классических мыслителей можно выделить такую
центральную идею, подпираемую тысячей других – главную мысль, которая затем
шлифовалась столетиями. Однако такой подход представляется рискованным в
отношении современных философов, чья работа находится в развитии и которые вполне могут произвести что-то новое. Подобную
озабоченность может вызывать случай Жака Рансьера, его осмысление отношения
эстетики и политики, тот новаторский смысл, который он придаёт «старой» идее
эмансипации.
Недавно Рансьер написал небольшую
книгу В какое время мы живём? [En quel temps vivons-nous?] в форме беседы с Эриком Хазаном. Эта работа
вписывается в структуру его мысли, а также тесно связана с проблемами нашего
времени, в частности с тем как политическое вынуждает нас к занятию позиции,
как, например, это случилось в ходе недавней президентской кампании (во
Франции). Вопрос звучит примерно так: какое определением мы все еще даём «народу»?
Как это соотносится с системой «представительности»? Кого «представляет»
избранный представитель? В какой момент представители отбираются в массе
«народа» в кругах гражданского общества, чтобы «присоединиться» к сложному
собранию, которое учреждает себя «по ходу дела»? Когда именно они были «избраны»
… и «подготовились» по административным и коммуникативным вопросам в ходе
краткого ученичества?
Восстание и революция
…
Рансьер постоянно размышлял о таких понятиях как народ, восстание и демократия, и тех
нормах, которые «позволяют представительской системе заявлять себя в качестве
демократической». В работе Ненависть к
Демократии (2005) он подчеркивал противоположность между «демократической
логикой и логикой представительской» и напомнил «определенный набор принципов»,
способных привнести «больше демократии в институты», например «поддержание долевого
представительства и коротких сроков, которые непозволительно аккумулировать или
возобновлять».
Он возвращается к этой
проблеме в работе В какое время мы живём?
В ней он доказывает, что «разложение
представительской системы» это довольно старая «утка», которая уже «с 1880х
годов подпитывала надежды и иллюзии 'радикальных' Левых, которые всегда готовы
рассматривать низкий уровень участия в тех или иных выборах как доказательство
массовой утраты интереса к электоральной системе». Утверждать, что
представительство умирает, фактически означает соглашаться с тем, что его
принцип и есть сама демократия.
Однако Рансьер показывает, что «демократия это не выборность представителей;
это власть тех, кто не имеет квалификации для осуществления власти».
«Доминирующая докса» рассматривает
представительность как «движение, начинающееся снизу», где «народ представлен
как коллективное тело, избирающее своих представителей». Но согласно Рансьеру
дела обстоят совершенно иначе. «Политический народ является не чем-то уже существующим и пред-заданным, он
является результатом. Т.е. нет народа представляющего себя; скорее,
представительность является тем, что производит определенный народ».
Манифестация равенства
В умах тех, кто создавал
представительскую систему, неявно предполагается, что часть общества
«естественным образом пригодна для представления общих интересов в силу своей
собственной позиции». Это не только производит «демократическую иллюзию»,
посредством которой «народ подчиняется власти и которая в воображении народа исходит
из него самого», но означает, что представительность производит работу,
выполняемую классом политиков, «которые, по сути, воспроизводят сами себя и
обосновывают это само-воспроизводство посредством специфической формы
производимого ими народа, а именно – электората». Но каким образом
демократический принцип мог отделиться от принципа представительности?
Демократию следует понимать
совершенно иначе. Не как форму правления, а как непрогнозируемую и
конфликтуальную манифестацию равенства, эгалитарное действие, которое – пусть
даже на время – прерывает работу правительства (которое Рансьер называет
«полиция», в противоположность политике), или нарушает иерархическую,
неравноправную организацию установлений, позиций, разделений в обществе и функций,
открывая иные поля возможностей и перспектив для жизни в совместности.
Правительственные олигархии, каста профессионалов власти и «иерархическая
логика воспроизводства 'легитимных' представительств» лишь само-навязываются и
длят себя при отсутствии «мощных автономных демократических сил, которые должны
конструировать другой народ» независимо от представительной системы,
«эгалитарный народ в динамике». Это необходимая задача для «времен, в которые мы
живем»: «конструировать другие формы жизни», другие перспективы в отношении 'проблем',
которые нам предлагает доминантный порядок». В этом состоит эстетическая задача политики.
Эстетика политики
Сферы, где политика и
эстетика пересекаются, уже проявляли себя в прошлом, особенно важную роль в
этом играли Адорно и Беньямин. Но
Рансьер не ограничивает отношения искусства и политики двумя вариантами: либо
эстетизация политики с трансформацией политики в спектакль управляющей и
«коммуницирующей» власти, либо политизация искусства. Скорее он со-располагает
их исходя из того, что эти две территории «обнаруживают как общее», а именно –
их состояние визуализируемости.
Если эстетика и политика с
необходимостью должны слиться в объятии, то это оттого, что их характеризует
один и тот «жест», а именно – организация пространства восприятия таким
образом, что прежде невидимое становится видимым. Мы видим это в произведении
искусства; если это «большая» работа, то она создаёт языки (музыкальные,
изобразительные, литературные), для которых еще нет словарей, и «показывает» что
здесь есть нечто до сих пор
остававшееся незамеченным или неуслышанным. Но то же самое происходит в
политике, которая распределяет коллективное пространство, реорганизует время
действия, создаёт общие миры и делает «видимыми» способности субъектов, эти
миры населяющих.
Тому есть множество примеров.
Протестное движение 2013го в стамбульском Гези-парке, «Арабская весна», Оккупай
Уолл-стрит, Возмущенные (Indignados) на
площади Пуэрта-дель-Соль в Мадриде, митинги на площади Синтагма в Афинах, и
т.д. – все они обнаружили способы бытия вместе, действия, чувства, понимания и
осмысления иерархии и представительности, они показали как сообщество
становится политическим, когда захватывает «пространство и время как своё
собственное», когда творит «другой совместный мир». Это верно, несмотря на все
различия этих примеров опыта, если рассматривать их из культурной,
идеологической и исторической перспективы. «В искусстве как и в политике -
пишет Рансьер – общее/совместное сегодня проявляется как то, что должно
строиться в гетерогенности форм и материалов, а вовсе не как согласие с
ресурсами уже-установившихся образований, будь то социальные классы,
специализированные организации или определенные искусства».
Наступление справедливости
и свободы
Безусловно, логике «движения»
недостаёт «объединяющей силы». Формы
борьбы, возникшие в определенных обстоятельствах – в условиях «некоей формы
доминирования, некоего типа несправедливости» - борьбы, которая велась, чтобы защитить «права
бедноты, которой угрожала потеря жилья, или крестьян, которых пытались лишить
земли»; чтобы противостоять «проекту, который угрожает экологическому
равновесию»; чтобы принять тех, «кто вынужден спасаться из своей страны»;
чтобы предоставить «средства выражения тем, у кого их нет»; чтобы дать
возможность «той или иной категории человеческих существ, которые
демонизируются по разным причинам – пол, происхождение, физические возможности
и т.п. – осуществить норму равенства», все приходят
к ‘идее синтеза, направляемой представлением об истории и видением будущего’.
Они не замечают никакого Великого заката.
Напротив, они подобны утру мира, поскольку в каждой ситуации делают возможным
развитие «способов ухода от режимов восприятия, мысли, жизни и общества,
навязываемых логиками неравенства».
Конечно, мы привыкли думать,
что «революция» есть нечто иное. Но времена, в которые мы живем – когда капитализм
стал «больше, чем просто властью, но миром» - не исключают возможности
наступления справедливости и свободы. Т.е., если – вслед за Рансьером – мы станем
понимать освобождение как «изобретение здесь и сейчас форм совместности» и как «способ
жизни в мире врага, в двусмысленном положении тех, кто борется с доминирующим
порядком, но при этом способен конструировать обособленные от этого мира пространства,
где можно уйти от его законов».
Комментариев нет:
Отправить комментарий