Еще о гомологии
Почему … обнаруживается сходство между структурой онтологических систем и структурой наиболее развитых технологий пост-фордистского капитализма?
Полемичная
статья Александра Гэллоуэя (2012)
Это эссе получило
импульс от другого эссе. Недавно, делая обзор идеологических причуд вокруг
современных концепций мозга, Кэтрин Малабу задалась вопросом: «Что мы должны
сделать, чтобы способность мозга к сознанию не сводилась напрямую и запросто к
духу капитализма?».
Такова в
своей сущности головоломка, которую я хочу рассмотреть. Хотя вопрос Малабу
главным образом касается мозга, резонирует он гораздо шире, поскольку целит
прямо в проявляющуюся сегодня ошибочность философской мысли. Почему в рамках
нынешнего исследовательского ренессанса
в континентальной философии обнаруживается сходство между структурой
онтологических систем и структурой наиболее развитых технологий
пост-фордистского капитализма? Я говорю, с одной стороны, о компьютерных сетях
в целом и объектно-ориентированных языках программирования (как Java или C++) в
частности, и, с другой стороны, о конкретных реалистических философах как Бруно
Латур, но даже более явно – Квентин Мейясу, Грэхэм Харман и связанная с ними
школа известная как спекулятивный реализм. Как эти философы направляя зеркало
на природу, получают в отражении способ производства? Почему, если кратко, есть
совпадение между сегодняшними онтологиями и программной оснасткой большого
бизнеса?
Это
совпадение еще предстоит предъявить, и я беру на себя труд показать такое
соответствие. Тем не менее, если возможно продемонстрировать существование
такого соответствия, возникают два вопроса: первый касается обоснованности
доступных теоретических работ, а второй обращается к политической применимости.
(1) Если
новая реалистическая философия подражает инфраструктуре современного
капитализма, разве не должны мы показать ей направление выхода исходя из одного
этого факта - презумпцию, что всякая перекомпоновка современной идеологии по
определению является антинаучной и потому подозрительной в своих
эпистемологических основаниях?
(2) Даже
если проигнорировать эпистемологические погрешности, не должны ли мы
подвергнуть её критике по основаниям чисто политическим, с тем аргументом, что
любой философский проект, пытающийся дать слово современному промышленному
порядку в режиме чревовещания, является по этой самой причине политически
реакционным?
Эти вопросы
открывают шлюзы для второй волны вопросов. Здесь на передний план выходит
озабоченность природой критической мысли. Внимания заслуживает анализ старых
различений между объектом и сущностью, объектом и словом, объектом и идеей. Это
подразумевает, что мы должны вернуться к классическому спору между реализмом и
материализмом. Феноменология также играет здесь свою роль, поскольку стоящие
вопросы неизбежно обратятся к духу этой сухой дисциплины. Возможно под конец
нам удастся открыть особый род материализма, такой, который обнаруживает
исторические факты о вещах таковыми как они есть, и в это самое время
сохраняющий внимание к этическому тяготению вследствие присутствия…
1. Бадью и Java
Прежде чем
напрямую развернуть эти провокации и чтобы ощутить глубокий смысл вопроса
Малабу, необходимо сначала сделать шаг назад и рассмотреть природу современного
мира и тип философского исследования, которое в нем производится. Итак, какой
тип дискурса имеет здесь место, каков дух современного капитализма и как эти
двое могут быть связаны?
Ален Бадью,
со своей стороны, имеет огромное влияние на современную континентальную
философию, особенно последнее десятилетие или с тех пор как его работы
появились на английском. Он выступал наставником и оказывал влияние на многих
из тех, кто оказался вовлеченным в спекулятивный реализм, включая Мейясу.
Бадьюанское «возвращение к истине», хотя и не идентичное возвращению к
реальному у Мейясу, определенно скроено из того же сукна, и обе фигуры
недвусмысленно стремятся к абсолюту, покидая постмодернистский социальный
конструктивизм. В работах Бадью я обнаруживаю параллель между теорией множеств
и устройством определенных языков программирования. Его работы имеют гораздо
больше общего с программным обеспечением и алгоритмическими системами, чем он
может себе представить. Есть необъяснимая гомологичность между ключевыми
концептами онтологии Бадью, испытавшей прямое воздействие теории множеств, и
ключевыми концептами в разработке объектно-ориентированных языков
программирования. Действительно, и это подтвердит компьютерный историк, объектно-ориентированные языки исходно
разрабатывались с использованием принципов, позаимствованных из теории систем и
теории множеств. Это не является несущественным, учитывая тот факт, что ООЯ занимают важную нишу в современной
глобальной инфраструктуре: в качестве программного обеспечения они управляют
новыми роботизированными автозаводами, плавно синхронизируют штаб-квартиры
корпораций с колл-центрами в других странах и позволяют компаниям вроде Гугл и Фэйсбук эффективно обрабатывать миллионы запросов. Нет ли секретной
кибер-капиталистической сердцевины в основании Бытия и События Бадью? Наверное нет. Есть ли сходство между тем как
Бадью и Java или C++ говорят о мире? Полагаю, что есть и хочу начать это эссе с
описания такой гомологичности.
Давайте
начнем с двух ключевых концептов у Бадью – принадлежность
и включение – которые он
позаимствовал в теории множеств. На языке формальных определений Бадью так
представляет эти два термина: «Теория множеств различает два возможных типа
отношений между множественностями. Есть обычное отношение принадлежности … которое указывает, что множественное считается за
один элемент в представлении другой множественности. Но также имеет место
отношение включения … которое
указывает, что множество является под-множеством другого множества». Нечто
поименованное как Х принадлежит ситуации У если оно представлено в этой
ситуации и сосчитывается в ней. Напротив, некое Х включается в некое другое У
если все элементы Х являются также элементами У. Включение т.о. может
пониматься как родительское отношение, при котором все элементы родителя
представлены в ребенке. Поскольку ребенок может выйти за пределы того, что было
представлено в родителе, родитель именуется как под-множество ребенка (вопреки
тому, что он логически предшествует ребенку), в котором его элементы представляют
подмножество (или, иначе, множество идентичности) того, что есть в ребенке.
Поэтому подмножество логически предшествует множеству, когда в него включается.
Отметим,
что участие здесь языка презентации и репрезентации не является простым
совпадением. Бадью устанавливает, что принадлежность является вопросом
презентации, тогда как включение – вопрос репрезентации. Еще раз: Х
представляется в У когда оно ему принадлежит; Х репрезентируется в У когда оно
в него включается. Причина этого в том, что принадлежность есть вопрос о том
как вещи проявляются в пределах ситуаций (т.е. как они презентируются в
ситуациях), тогда как включение является вопросом того, как родительские
сущности повторяют себя в качестве под-множеств в сущностях своих собственных
детей (т.е. как они репрезентируются в своих детях).
Здесь не
предполагается подробное чтение работ Бытие
и Событие и Логика Миров. Зато я
хочу сравнить два базовых понятия Бадью со сходным набором концептов из
спецификаций для Java, популярного объектно-ориентированного языка, одного из
первых платформо-независимых языков программирования. Хотя есть много различий
внутри массы применяющихся сегодня
объектно-ориентированых языков, таких как Ruby, C++, Objective-C, или Lisp, для
иллюстративных целей я выбираю именно язык Java, представляющий
объектно-ориентированную парадигму как нечто целостное.
Спецификации
Java описывают несколько важных аспектов языка, два из которых имеют отношение
к настоящей дискуссии. Первый аспект – принадлежность.
Объектно-ориентированные языки организованы вокруг концепции класса или абстрактных описаний кодового
модуля, который может быть реализован в реальном экземпляре этого класса,
понимаемом как объект. Принадлежность
(membership) отсылает к структуре данных, составляющих объект. Элементы/члены
объекта могут включать переменные, методики и другие декларации. Члены могут
декларироваться непосредственно внутри класса или заявляться со стороны членов
родительского класса, для которого объект выступает детищем.
Такие
отношения родитель-дитя обозначают второй аспект релевантности Java для
настоящего обсуждения: наследование.
Через процесс, известный как расширение, классы могут наращивать другие классы,
подразумевая что они наследуют все (или некоторые) свойства конкретного класса.
В просторечии класс, которому наследуют, называется родительским классом или
суперклассом, а класс наследующий - детищем или под-классом. Теперь рассмотрим
следующее гипотетическое отношение вложенного
класса и суперкласса: класс, определенный как красное яблоко, также может задаваться как расширение
суперкласса яблоко, наследуя все свойства суперкласса, а сам суперкласс может
определяться как расширение более высокого класса, скажем - фрукт, и т.о. и
яблоко и красное яблоко будут наследовать свойства фрукта, происходя из него.
Сходство
между Бадью и Java понятно. То, что Бадью зовёт принадлежностью (belonging),
Java называет членством (membership). А то, что Бадью называет включением, Java
- наследованием. Когда Бадью рассуждает как множества могут принадлежать
другому множеству, он применяет логику, используемую программистом, который
рассматривает как переменная экземпляра может определяться в членстве класса. В
свою очередь, когда Бадью рассамтривает, как множество может быть подмножеством
другого множества, тем самым включая все элементы родителя в детище, он
применяет логику программиста, который рассуждает каким образом вновь
определенный класс может расширять пред-существующий класс и при этом
наследовать все (или некоторые, в зависимости от того как определяется
родительский класс) членские переменные и методы пред-существующего класса.
Если кратко, логика принадлежности и включения, структурирующие онтологию
Бадью, идентичны логикам членства и наследования, которые структурируют
сегодняшние объектно-ориентированные компьютерные языки.
Как я уже
намекал, выводимые отсюда следствия немного сбивают с толку. Такие
объектно-ориентированные компьютерные языки сами есть сердце и душа
информационной экономики, что если и не синонимично сегодняшнему способу
производства, то определенно состоит с ним в тесной связи. Многие из мировых компаний
с высокой капитализацией - это компании программных продуктов, базирующиеся на
объектно-ориентированных инфраструктурах (Google, Cisco Systems, IBM,
Facebook); многие из богатейший людей являются лидерами сектора информационных
технологий (Майкл Блумберг - $22 млрд, Билл Гейтс - $56млрд); практически все
аспекты сегодняшнего производства реструктурируются, чтобы приспособиться к
вызовам и превратностям программных продуктов (алгоритмизация финансовых
инструментов, биоинформатика); и преобладающее множество программных средств
пишется на объектно-ориентированных языках, будь то C++, Ruby, или Java. Кроме
того, объектно-ориентированные компьютерные языки не только структурируют
бизнес, но также влияют на логику идентификации, схватывания и опосредования
тел и объектов в более широком плане. В этом отношении многое проясняет работа
Phil Agre (Surveillance and Capture: Two Models of Privacy), в особенности его
анализ логики схватывания и различных грамматик действия, артикулируемых телами
и объектами в информационных сетях. Т.о. не будет преувеличением сказать, что
современный способ производства состоит в особых отношениях с
объектно-ориентированными компьютерными языками, подобно тому как 50 лет назад
можно было говорить об особых отношениях со сборочной линией, а 100 лет назад -
с паровой машиной. Если кратко, Java и другие языки являются доминирующим
инструментарием современной пост-индустриальной инфраструктуры. Насчет этого не должно быть сомнений.
По правде
говоря, озадачивает вывод, что имеет место соответствие между тем как Бадью
говорит об онтологии и тем как капитализм
структурирует свой мир бизнес-объектов. Разумеется, простое обнаружение
формального соответствия само по себе не является фатальным. Есть множество
структур, которые "выглядят подобно" другим структурам. И следует
быть бдительным, чтобы не фетишизировать форму как разновидность божественного
- примерно как нумерология фетишизирует число.
Тем не менее, разве не должны мы поставить под вопрос такое
соответствие? Является ли такая миметическая связь причиной для беспокойства?
Мейясу и другие не так давно развернули ожесточенную критику корреляционизма,
потому тем более непонятна слепота в отношении более элементарной корреляции.
Нет сомнений, что корреляцию между Бадью и
Java нельзя объяснить простым совпадением. Что же нам следует предпринять, чтобы наше понимание мира не совпадало
понятным и простым образом с духом капитализма?
2. Возвращение Реализма
Чтобы
обратиться к этим важным вопросам я расширю поле зрения и произведу ряд
наблюдений в отношении философского реализма. В этом контексте реализм означает
нечто очень простое - что внешний мир существует независимо от нас самих и
наших языков, мыслей и убеждений; хотя довольно часто отсюда следует уже не
столь простой эпистемологический тезис - что у нас есть прямой и верифицируемый
доступ к знанию об этом внешнем мире. С кантианством и более поздними
феноменологией и структурализмом реализм по существу исчез в континентальной
традиции, несмотря на здоровые побеги в англо-американской аналитической
философии, в особенности философии науки. Ситуация начинает меняться около
2002. В этом году Мануэль де Ланда опубликовал работу о Жиле Делезе Интенсивная наука и виртуальная философия,
недвусмысленно заявив "Я реалист"; в том же году Харман издал свою
первую книгу, вводя реализм в круг так называемой объектно-ориентированной
философии.
Пожалуй,
наиболее важным из последних текстов реализма была книга Мейясу После конечности, которая намечает
перспективу выход за пределы того что Мейясу называет корреляционизмом, и примиряет мысль с абсолютом. Для Мейясу
корреляционизм означает, что знание о мире всегда является результатом
корреляции между субъектом и объектом. Мейясу: "Под ‘корреляцией’ понимаем идею, согласно которой мы обладаем
доступом только к корреляции между мышлением и существованием и никогда к
одному из элементов этой пары без другого". В системе корреляционизма
субъективность и объективность навсегда связаны друг с другом. Т.о. к этому
лагерю естественным образом можно отнести Канта с его предельно опосредованной
моделью субъекта и объекта. Феноменология также является ключевым звеном в
истории корреляционизма, как и большинство французских философских движений
1960-70хх, захваченных собственной неспособностью вырваться из тюрьмы языка.
Постмодернизм следует рассматривать как предельную точку корреляционизма,
особенно в связи с положением, часто приписываемым мыслителям постмодерна, что
субъект в конечном итоге находится во власти идеологии и спектакля, за
пределами которых нет абсолютной истины или реальности. Из-за корреляционизма
человеческой субъективности всегда отводилась ключевая роль в игре; реальный
мир не существует или, если существует, у нас нет к нему прямого доступа.
Мейясу
выступает против долгой традиции корреляционизма в континентальной философии.
Для него реальный мир существует и он познаваем. Он предпринимает так
называемый коперникианский переворот, при котором антропоцентризм
корреляционизма замещается системой, где в центре находится реальность, а
человек это лишь один элемент в сети реальности. Леви Брайант и другие называют
это плоской онтологией, имеющей единственный план, реальность, в которой человеческая мысль и культура существуют лишь
как отдельные элементы обширной сети реального.
В первой
главе книги После конечности,
озаглавленной "Доисторическое", Мейясу делает базовые ставки в
отношении того, как может выглядеть не-корреляционистская позиция, отсылая к
кантианской западне, в которой застряла на какое-то время западная философия:
"Мысль не способна выйти за собственные пределы чтобы сопоставить мир как
он есть ‘в себе’ с миром как он есть ‘для нас’. ... Мы не можем
репрезентировать ‘в себе’, чтобы оно не превратилось в ‘для нас’, или как это
забавно выразил Гегель, мы не можем ‘подкрасться’ к объекту ‘сзади’ так, чтобы
разузнать каков он есть в себе". Мейясу вовсе не крадется к объекту, он
постулирует шкалу исторического времени вне человеческого познания,
историческое время как предшествующее человечеству. Т.о. он говорит о "сфере
доисторического" и "архи-ископаемом": "доисторические"
утверждения это утверждения о вещах до существования человека и потому
предшествующих тому, что феноменологи называют "данностью"
человеческого опыта; "архи-ископаемое" - это след позволяющий делать доисторические
утверждения. Например, радиологический распад - это
"архи-ископаемое", позволяющее ученому датировать пре-исторические
окаменелости. Провокации Мейясу достигают кульминации в вопросе: что именно
корреляционизм может сказать по поводу таких "доисторических" утверждений;
факты, содержащиеся в вопросе, технически будут предшествовать самим
субъект-объектным отношениям и, следовательно, предшествовать модели,
предложенной корреляционизмом. Если человеческая мысль имеет момент своего
начала, то что же думать об истории, которая предшествует человеческой мысли?
Наука появляется словно козырная карта, как это выглядит в вопросе, который
Мейясу адресует корреляционистским оппонентам: "как нам следует понимать
способность эмпирических наук производить знание о доисторической сфере?"
Первый
раздел книги также подчеркивает важность математики. Он описывает загадку,
посредством которой математика дарит способность говорить об историческом
прошлом, когда человечества не было: "как математический дискурс может
описывать мир, где человек отсутствует... Это загадка, которой следует
противостоять: способность математики говорить о великом внешнем; говорить о
прошлом, где еще нет ни человека ни жизни"; но перед этим Мейясу
обращается к математике при обсуждении первичных качеств: "все те аспекты
объекта, которые можно выразить в математических понятиях, могут быть
содержательно поняты как свойства самого объекта". (Ниже я вернусь к
вопросу о математике, но здесь следует внести ясность).
Использование
"сферы доисторического" т.о. позволяет Мейясу открыть пространство
для совершенно реального мира, мира, которого никогда не касался взгляд
человека и о котором не мыслил человеческий разум". "Мыслить доисторическое
значит мыслить мир в отсутствие мысли, мир без данности мира".
Выражение
"данность мира" является отсылкой к тому, как феноменология говорит о
присутствии. Она указывает на способ, которым мир даётся в восприятии мыслящего
существа. Мейясу: "Наша задача, посредством контраста, состоит в попытке
понять каким образом мысль может получить доступ к некоррелятивному, т.е. получить
к миру, способному существовать не будучи данным". Потому "Святым
Граалем" для Мейясу является существование без данности. Он понимает
абсолют как нечто "способное к существованию, безотносительно того
существуем мы сами или нет".
Как нам
следует оценивать Мейясу и его интервенцию
в современную философию? Ряд вопросов приходит на ум, все касаются
отношения Мейясу к политике и истории. Сначала запущу две стрелы в сторону
довольно невнятной терминологии, а затем третью, критически более заостренную.
Во-первых -
вопрос о метафизической необходимости как таковой, будь она в форме
экзистенциализма, абсолюта, естественной реальности или универсальных истин.
Все эти вещи в то или иное время были противником тому, что зовется критической
теорией в самом широком смысле, т.е. практики социо-культурной критики,
изобретенной Карлом Марксом в середине 19го века и практиковавшейся в различных
изводах франкфуртской школой, структурализмом и пост-структурализмом,
семиотикой, культурными исследованиями, а также разновидностями квир-теории,
феминизма и критической расовой теории вплоть до конца 20го века. Для большей
части этого направления антагонистами были сущность и истина, их следовало
заменять сконструированными идентичностями и контингентными мирами. (Вспомним как Маркс и Энгельс во второй части
Коммунистического манифеста обещали покончить с истиной!) С новейшим
спекулятивным реализмом и, немного иначе, с объектно-ориентированной философией
Хармана возникает риск перехода от системы субъективного эссенциализма
(патриархат, логоцентризм, идеологические аппараты) к системе
"объективного" эссенциализма (неопосредованная реальность, бесконечность,
бытие как математика, абсолют, бурлящий хаос). Не пора ли повторить старые
антиэссенциалистские аргументы наших марксистских, феминистских и
постколониальных предшественников? Не оказывается ли метафизический
эссенциализм Мейясу - его поддержка универсального характера контингентности
(которая в своей беспомощной универсальности становится бессмысленной), его
стремление к абсолюту, его поддержка чистой реальности - просто столь же
невыносимым как другие ветви метафизического эссенциализма?
Т.о. мы
должны восстать против фундаментальной провокации нового философского реализма.
Дело в том, что вопреки традиции материалистической критической теории после
Маркса значительная часть сегодняшнего реализма утверждает, что онтологии не
должны быть политическими; утверждается, что онтологические спекуляции должны
быть отделены от политических. Подобные мантры звучат сегодня всё чаще. Я не
сомневаюсь, многие их тех, кто ассоциирует себя с сегодняшним философским
реализмом, склонны видеть себя политизированными фигурами определенного
калибра. И часто слышны аргументы, что отстыковка онтологического от
политического сама по себе есть нейтральный акт и потому не компрометирует
политический проект. Можно просто заниматься метафизикой здесь, а там в это же
время - политикой. Более того, те кто провозглашает подобные аргументы часто
отмечают такое разъединение как особенность реализма, а не порок, поскольку это
позволяет политическому персистировать внутри собственной автономной сферы, не
марая себя будничной проблематикой Бытия и проявления.
Однако
отстыковка онтологической сферы от политической не является нейтральной, т.к.
оборачивается не столько безвредной попыткой приведения в порядок хаотичного
ландшафта философского дискурса (так, что разговор о Бытии избежал бы загрязнения
разговором о политике), сколько идеологической стратегией, намеренно или
ненамеренно, направленной на элиминацию конкурирующих дискурсов. Вспомним, что
должно отвергаться при подрыве корреляционизма. Определенно следует отбросить
феноменологию, но также следует отказаться от социального конструктивизма и
различных направлений, базирующихся на социально-конструктивистской
методологии, включая большую часть феминизма второй и третьей волны,
определенных типов критической расовой теории, проект политики идентичности в
целом, теории пост-модерности и значительную долю культурных исследований.
Феноменология несомненно содержит политику: за пределами разрушений сегодняшней
жизни возвращение к более поэтичному состоянию бытия направляется заботой и
вниманием. Социальный конструктивизм также имеет политику: борьба с насилием
патриархата, логоцентризмом и всем прочим. Нет иллюзий, что именно это стоит на
кону в связи с нынешним возвращением к абсолюту, это очевидно в теоретическом
дискурсе от Мейясу до Бадью, и заметно даже у других авторов, как Жижек и
Сьюзан Бак-Морс. Конечно, некоторые из таких теоретиков понимают эту ставку и
потому укрепляют свой вновь обнаруженный универсализм серьезной и часто
наступательной политической теорией - Бадью и Жижек на лишенном неопределенности
языке отстаивают коммунизм, а Бак-Морс демонстрирует прочность политического
сознания. Никаких "бледных фиалок". Однако вопрос становится более острым,
когда философ отцепляет Бытие от политики чтобы при этом самоустраниться от
проекта политической критики.
3. Математика истории
Now consider a more pointed critique of
Meillassoux's position, one that hinges on the question of mathematics and the
problem of history.
One will doubtless recall the grand
metaphysical assessments of generations past. In the age of clockwork, God is a
clockmaker and the universe turns according to the music of the spheres. In the
age of the steam engine, man is a dynamo and society a vast machine that may be
tamed or exploited. And now in the age of the algorithm, pure math makes claims
about the world and extracts value from it.15
Теперь
заострим критический взгляд на позицию Мейясу, которая вращается вокруг вопроса о математике и проблемы истории.
Несложно
напомнить великие метафизические определения прошедших поколений. Во времена
запуска часового механизма бог выступал часовщиком и мироздание двигалось
согласно музыке сфер. В век паровой машины человек это динамо-машина, а
общество - огромный механизм, который можно укротить или подвергнуть эксплуатации.
И сегодня в эпоху алгоритма чистая математика заявляет претензии на мир и извлекает
из него стоимость.
Какова
инфраструктура современного способа производства? Она включает все классические
категории, такие как постоянный и переменный капитал. Но есть нечто, что делает
сегодняшний способ производства отличным от других - преобладание программного
обеспечения. Экономика сегодня приводится в движение не только программами
(символическими машинами); во многих случаях экономика - это программное
обеспечение, что выражается в извлечении стоимости на основе кодирования и
обработки математической информации. Monsanto, Equifax, или Google - на базовом
уровне это всё программные компании. Будучи одним из лидирующих промышленных
гигантов Google задействует чистую математику теории графов для установления
денежной стоимости. Monsanto транслирует живые организмы в биоинформационные
последовательности генов, подчиняя их информационному процессингу. Equifax в
сфере потребительского кредита применяет сложные алгоритмы для извлечения
стоимости из баз данных. Но что такое программное обеспечение? Оно состоит из
символических элементов, соединяющихся с использованием математических функций
(таких как сложение, вычитание, логика "истина-ложь") и логических
управляющих структур ( таких как "если Х то У"). Попросту, программное
обеспечение это математика. Компьютерная наука - это раздел математики.
О чем
говорит опыт реальной жизни в сегодняшних пост-индустриальных обществах? Здесь
нет секрета: частный опыт сегодня сводится к математической процедуре,
тэйлоризации поведения согласно графикам математической эффективности,
дэйта-майнинговым программам, разработанным для извлечения стоимости из сетей,
монетизации социальных сетей с использованием теории графов (исходно это был
раздел геометрии) и введения протоколов безопасности основанных на
топологическом анализе интересов и угроз.
Невозможно
отмахнуться от того факта, что сегодняшний способ производства столь существенно развернут к программным продуктам
и что программные продукты это математика. Простой силлогизм подталкивает к
выводу, что способ производства сегодня состоит в особых отношениях с
математикой. Т.о. программные средства становятся проблемой для современной философии.
As the opening remarks on Badiou and Java
illustrated, there exists today a convergence between the logic of mathematical
disciplines (such as computer science) and the logic of the mode of
production.17 Let this serve as a grand dividing line between two schools of
thought, those who consider today that symbolic logic, geometry, linear analysis,
set theory, algorithms, information processing, and so on are outside of ontic
history, that is, outside the history of instances (but not necessarily the
history of essences), and those who recognize that such mathematization exists
today at the very heart of the mode of production and therefore, not only
drives history, but in some basic way is history itself. One approach will
answer to the name realism, the other, materialism.18
Как
показывают предваряющие ремарки касательно Бадью и Java, сегодня имеет место
сближение между логикой математических дисциплин (таких как компьютерная наука)
и логикой способа производства. Пусть это послужит великой разделительной
линией между двумя школами мысли: теми, кто полагает сегодня, что символическая
логика, геометрия, линейный анализ, теория множеств, алгоритмы, обработка
информации и т.д. располагаются за пределами онтической истории, т.е. вне
истории частных случаев (но не обязательно вне истории сущностей), и теми, кто
признаёт что такая математизация имеет место в самой сердцевине способа
производства и поэтому не только приводит в движение историю, но на каком-то
фундаментальном уровне и является самой историей. Первому подходу соответствует имя реализм, другому - материализм.
Происхождение
математики давно дебатируется в философии. Происходит ли число из этого мира,
как в случае наличия 10 пальцев; или это чистый концепт, как в случае понятия
треугольника? Иммануил Кант утверждал что все математические суждения синтетические (являясь при этом априорными).
Согласно Канту, если утверждать что 5 плюс 7 равно 12, то необходимо добавить что-то к "12-ности"
чего не было в "пять-плюс-семь"-ности. Это удобная провокация для
демонстрации того, как это делает Кант в первой Критике и Пролегоменах,
что математические суждения требуют привнесения "некоего конкретного
образа" и не могут быть выразимы
просто посредством "чистого Понимания и чистого Разума". Я не
собираюсь погружаться в эти хитроумные рассуждения. Напротив, предпочел бы
избежать амбициозной широты охвата, чтобы точнее приблизиться к нынешней
ситуации; сегодня математические суждения являются не просто синтетическими, но
также историческими. Вместо исследования возможности высказывания
математического суждения (как это делал Кант), я хочу проанализировать, что
влечет за собой такое суждение - с учетом его индустриализации, развертывания и
монетизации. Можно, конечно, назвать это пост-фордистским ответом на
философский реализм в широком смысле и в адрес Мейясу в частности: после того
как программы вошли в историю, математика не может и не должна пониматься
а-исторически. Это верно для
промышленной модерности в целом, но в особенности - для условий пост-фордизма
благодаря нарастающей близости между программными средствами и способом
производства.
Потому
когда Мейясу полагает что математика находится вне истории, это не звучит
убедительно. Вспомним его описание так называемых первичных качеств объектов,
т.е. тех качеств, которые принадлежат вещи за пределами нашей способности их,
качеств, схватывания: "все те аспекты объекта, которые могут быть
сформулированы в математических терминах, могут быть достоверно поняты как
свойства объекта самого по себе". Не следует ли историзовать формулировку
подобную этой? Нет ли исторической специфики в том как "формулируются
аспекты объекта в математических терминах?" Нет ли исторической специфики
в "способности математики дискурсивно выражать великое внешнее"? Ответом будет решительное да; можно
промаркировать такую историческую специфику в целом как промышленную
модерность, а в частности, как модерность пост-фордистскую (т.е.
программно-фундированную). Да, пожалуй, было время когда математика была вполне
внешним человеку чувствованием и опытом, обеспечивая окошко в абсолют или сферу
первичных качеств, как этого хочет Мейяссу. Но сегодняшние расчеты, математика,
алгоритмы и программирование в точности совпадают с повседневным человеческим
опытом. (Фактически, я лишь озвучиваю умеренную позицию. Жесткая позиция,
дерридеанская, будет настаивать, что этот аспект, логос, всегда сохранялся в
человеческих сердцах). Т.о. если мы вынуждены придерживаться терминологии в
смысле первичных/вторичных (качеств) - хотя и не очевидно, что мы должны это
делать - то в условиях пост-фордизма качества, извлеченные из математики,
совершенно определенно будут общественно и субъективно детерминированы, что
ставит под вопрос их первичный статус.
Задача не в
том, чтобы поворчать на Мейясу за забвение
кардинального правила о необходимости историзации. Т.е. претензия к
реализму состоит не столько в том, чтобы воспроизвести вековечную манерность
левых: историзация Х, где Х равен чему-то еще. (И в этом смысле моя претензия
касается не столько истории математики, сколько математики истории). Скорее вопрос
состоит в корректной идентификации того, что рассматривается как материал для
историзации сегодня. Задача - показать что математика более не пребывает в
нейтральности как простой объяснительный инструмент для понимания нашего
существования, поскольку сама история, если угодно, была инфицирована
индустриально-математическими процессами.
Эдмунд
Гуссерль был чувствителен к такому всемирно-историческому сдвигу в начале 20го
века, когда писал о "кризисе европейских наук", и к тому, как
жизненный мир отходит на второй план в руках позитивистских наук модерна:
"Мы должны обратить внимание на нечто очень важное, произошедшее в эпоху
Галилея: неявная подмена математически сконструированного идеального мира на
единственный реальный мир, т.е. тот который действительно дан через восприятие,
тот который всегда переживается и может переживаться - наш повседневный
мир" (Кризис европейских наук…).
Подобным образом высказывается Мартин Хайдеггер, когда сокрушается о пришествии
"эпохи картины мира": "Картина мира, понимаемая в своей
сущности, означает не картину мира, а мир понимаемый и схватываемый как
картина.
Сущее в целом берется
теперь так, что оно только тогда становится
сущим, когда берется представляющим и
определяющим его человеком" (Время
картины мира). Следует помнить, что феноменология возникла как реакция на
то, как позитивистские науки пытались переопределить человеческую форму. Ставки
и у Гуссерля и у Хайдеггера была весьма высоки, и они всегда артикулировались в
нормативных, даже моральных понятиях; позитивистские когнитивные науки морально
угрожали феноменологическому субъекту. Феноменология, кроме всего, это подвид
романтизма и потому крайне подозрительна к позитивистским устремлениям,
происходят ли они из науки или из философии. Для феноменологии решение любой
проблемы всегда обнаруживается в нередуцируемой аутентичности чувствующего
субъекта и никогда - в сухих калькуляциях математики и естествознания.
Дело не в
том, что математика неспособна производить дискурс о реальности. Она явно это
может. Дело скорее в том, что нельзя быть нейтральным
к вопросу о способности математики производить такой дискурс как раз потому,
что в эпоху компьютеризованного капитализма математика сама, в качестве
алгоритма, становится историческим деятелем.
Еще раз -
дилемма Мейясу: "Это загадка, которой мы должны противостоять: способность
математики к дискурсу о великом внешнем - производить дискурс о прошлом, где
отсутствовали и человечество и жизнь". Всё ж таки после кибернетики, после
математизации социальных графов, после нарастания пропасти "цифрового
неравенства" всякий разговор о неопосредованном разговоре математики с
реальностью представляется как лицемерный или отмеченный дурным вкусом.
Философия и
компьютерная наука не отлучены друг от друга. Фактически они тесно связаны и
это имеет место уже некоторое время. Например, теория множеств, топология,
теория графов, кибернетика и общая теория систем являются интеллектуальной
предтечей как для объектно-ориентированных языков, которые наследуют принципам
этой научной среды с высокой степенью доверия, так и для современной
континентальной философии, включая фигуры подобные Делезу, Бадью, Никласу
Луману или Латуру. Откуда происходит общество контроля у Делеза если не из
определения кибернетики Норберта Винера? Откуда взялись актанты Латура если не
из теории систем? Откуда происходит формула Леви Брайанта "различие
которое производит различие", если не из теории информации Грегори
Бейтсона?
Установив
такую корреляцию я могу теперь вернуться к двум пунктам раздора, обозначенных с
самого начала. Первое - проблема критики идеологии: если новый реализм
зеркально отражает современный капитализм, разве не является он простой
"переупаковкой" современной идеологии и потому подозрителен в силу
своей анти-научности? Второе - проблема политического:
замыкая идеологию в скобки, разве не следует также быть скептичным чисто по
политическим основаниям вследствие того факта, что любой проект, чревовещающий
современное капиталистическое устроение, является, по этой самой причине,
политически реакционным?
"На
что была бы похожа объектно-ориентированная демократия?" Такова
реалистская провокация Латура, вопрос обозначенный в огромном каталоге для
выставки "Делая вещи публичными", устроенной в 2005 в Центре Искусств
и Медиа-технологий (ZKM) в Карлсруэ. Но эти демократии уже существуют. Их
уродливая мусорная мишура покрывает наши берега и устья рек. Их
объектно-ориентированная инфраструктура снимает невыплаченную прибавочную
стоимость с живых сетей. Они предоставляют каналы коммуникации... Их демократия
почти никак не связана с правлением народа, но только с правлением рынка. Их так
называемый реализм имеет отношение не к действительной материальной истории, а
лишь к жестокой логике исключения и конкуренции. Критикуя философский реализм,
Nina Power хорошо это формулирует: "в чем же польза, если это просто
обращается гонкой на самое дно с тем, чтобы доказать что каждая сущность столь
же бессмысленна как и всякая другая (кроме того, у атомистов это выходило
лучше)".
4. Согласованная политика
Это
позволяет вспомнить столкновение между Сартром и Хайдеггером в 1946-47 вокруг
проблемы вовлеченности и природы человеческой экзистенции. Сартр обозначил свою
позиция ясно: политическая вовлеченность означает вовлеченность через и для
человеческих существ.
Сартр (Экзистенциализм это гуманизм):
Человек это
просто... Человек это лишь то, что он с собою делает. Это первый принцип
экзистенциализма. ... Я не знаю куда пойдет русская революция. Я могу ею
восхищаться и брать в качестве примера, пока очевидно, сегодня, что пролетариат
играет роль в России, чего не случалось в других странах. Но я не могу
утверждать, что это с необходимостью поведет
к триумфу пролетариата: я должен ограничить себя тем, что могу видеть.
... То, в чем нас люди упрекают, в конце концов, это не наш пессимизм, а
суровость нашего оптимизма.
В своём
ответе Хайдеггер немного изменяет язык Сартра; вовлеченность означает
захваченность истиной Бытия и для истины Бытия. Это не просто сущности как
таковые, которые должны проявляться при учреждении собственной политики, но
более масштабная истина их присутствия. Даже в своей несхватываемости Бытие
должно быть разыскано так, чтобы человек мог обрести своего рода надежный
ориентир к нему.
Самый
поразительный пассаж в этом обмене, пожалуй, описание Хайдеггером Бытия как
чего-то одновременно ближайшего человеку и самого ему далёкого: "Бытие - это не Бог и не космическая
основа. Бытие дальше чем всякое сущее и всё же ближе человеку всякого сущего,
будь то гора, животное, произведение искусства, машина, даже ангел или Бог. Так
поблизости сохраняется самое от человека далёкое" (Письмо о гуманизме).
С одной стороны
- Хайдеггер, с другой - Сартр. С одной стороны - Бытие (онто-теологический
абсолют), с другой - сущности (материальные сущности со своими
сконструированными историями). Пусть это будет своего рода примордиальный
лакмусовый тест: следует философ за онтологическим абсолютом или за
материальной историей? Производят ли сети объектных отношений историю или
история производит реальные сети объектных отношений? Ответ на вопрос укажет на
позицию любого конкретного индивида в сегодняшних дебатах. Или он на стороне
чистой онтологии в форме абсолюта, Единого, бесконечного, того что привыкли
называть Богом. Или он предпочитает историчность миров, пропитанных, как они
есть, всеми подробностями материальной жизни. Если кратко, "реальное"
в философском реализме означает абсолют. Тогда как для материалиста "реальное"
означает историю.
Итак, более
серьезный вопрос пока остается без ответа: содержат ли политику движения
подобные объектно-ориентированной философии и спекулятивного реализма, и если
содержат, то какую? И прямой вызов, сделанный Малабу, приобретает практическую
направленность, если его слегка перефразировать: Что следует делать, чтобы
такое мышление не совпадало просто и безоговорочно с духом капитализма?
Если не
всматриваться в детали, то лишь очень немногое отличает новый философский
реализм от наиболее зловещих форм капиталистического реализма. Как выглядит
мир, в котором человек располагается на одном уровне с мусорными отходами?
Каков мир, в котором ландшафт представляет хаотичный мир ничтожности,
безосновательности, побуждаемый отсутствием необходимой логики (Мейясу) или
логикой рынка (Латур)? Что это за мир, где единственный остающийся абсолютный
закон это абсолютный закон бесплодного, тотального нигилизма?
Обращаясь к
проблеме политического, получаем две базовые опции. Одна - это согласованная
политика и другая - политика несогласованная. Согласованная политика - это
политика, привязанная к моральным критериям и оснащенная этическим механизмом,
способным её осуществлять. Моральная сфера опирается на закон или цель, которых
можно достичь, тогда как этическая сфера отсылает к набору правил, управляющих
действием, которое будучи наблюдаемым и осуществляемым, может стремиться к
определенным целям (моральным или неморальным). Следовательно, можно обитать в
этосе не располагая моральностью; подобным образом можно быть связанным с
моральностью, но проваливать этическую практику. Т.о. согласованная политика -
это имя, которое присваивается, когда векторы этического действия направлены
прямо на конкретный моральный результат. Напротив, несогласованная политика -
имя, даваемое проектам, свободным от морального закона. Направляемые
исключительно силовыми векторами этической сферы, несогласованные политические
проекты могут по-прежнему обретать угрожающую инерцию, территоризируя и
де-территоризируя целые области. Будучи несогласованы, они существуют как
корыстные агенты, часто преодолевая разрыв между другом и врагом. Если проект
Бадью является квинэссенцией согласованного политического проекта и его
моральные истины имеют каркас в виде точной этической механики, то у Делеза получаем
квинтэссенцию несогласованного политического проекта, где отсутствие моральной
надстройки маскируется внушительным векторным полем физических сил.
Реализм это
несогласованная политика. Т.о. проблема не в том хорош или плох реализм, а в
том, что реализм опасен. В своей несогласованности реализм совершенно лишен
подлинных отношений с абсолютом, поскольку он отрекается от политического
решения.
В отличие
от этого материализм представляет согласованную политику, поскольку он
устанавливает нечто в качестве абсолютной моральной сферы (историю, социальную
тотальность) и поддерживает такой абсолют необходимой тактикой, регулирующей
практику (демистификация товара, идеологическая критика, диалектика и т.д.).
Что в
конечном итоге утверждает материализм? То, что всё должно корениться в
материальной жизни и истории, а не в абстракции, логической необходимости,
всеобщности, сущности, чистой форме, духе или идее. Т.о. действительная нищета
нового реализма является не столько наивным доверием к математическому
обоснованию и объектно-ориентированной архитектуре, но неспособностью
распознать, что высший порядок абсолюта, сама тотальность, обнаруживается в
материальной истории человечества. Прикоснуться к абсолюту как раз означает помыслить
эту корреляцию, но не с целью её оправдания, а чтобы показать, что сама мысль
является корреляцией. Т.о. помыслить материю означает охватить своей мыслью
разум истории.
Комментариев нет:
Отправить комментарий