Агамбен: генеалогия Клятвы

отсюда

Клятва сегодня представляется как что-то невразумительное и устаревшее. Словно загадочный реликт прошедших времен она пробуждает власть священного и сверхъестественные силы, выходящие за рамки человеческих способностей, и, действуя таким образом, исполняет свою цель, а именно - сообщает истину. Поскольку такая властность уже не столь эффективна как это было прежде, во всяком случае в общественной и политической жизни клятва как речевой акт оказывается в опасности исчезновения, день за днем теряя свою силу. Однако, известный итальянский философ Джоржио Агамбен полагает иначе. Конечно, клятва находится в упадке, однако исследование её глубинных слоёв, утверждает он, покажет нам не только причину столь архаичного и загадочного её звучания, но также приоткроет каким образом сохраняющиеся практики и институции - моральные, правовые или политические - всё еще продолжают на неё опираться, хотя и в иных формах. Эту проблематику Агамбен затрагивает в работе Таинство языка: Археология клятвы, посвященной упадку клятвы в современных обществах. 

В рамках проекта Homo Sacer, прослеживающего структуру притязаний власти суверена на право и жизнь в истории Запада, посвящение целой книги закату клятвы может представляться на первый взгляд немного удивительным, поскольку исследовательская скорбь над умирающей речью не кажется очень многообещающим вкладом в теорию суверенности. Да, акцент Агамбена на тесной связи между логикой суверенитета и языком можно обнаружить во многих его работах, включая, конечно, Таинство языка, где он заявляет: "подобно тому как в состоянии исключения закон приостанавливает своё действие лишь для того чтобы т.о. подвести основание под свою силу, так и в этом перформативе язык приостанавливает называние именно и исключительно для того, чтобы подтвердить свою сущностную связь с вещами". И если в праве и политике Агамбен аттрибутирует эту силу суверену, то в языке такую же функцию выполняет клятва. Т.о. археология клятвы претендует как раз на проведение разысканий на оборотной стороне той же самой монеты; поскольку, начиная с Аристотеля человеческое существо полагается одновременно существом говорящим (zoon ekhon logon) и существом политическим (zoon politikon), сплетающимися в зоне неразличения. Т.о. критика суверенности неизбежно остается неполной без критики клятвы.

Сила клятвы волновала многих исследователей в разных дисциплинах - этнологии, антропологии, сравнительной филологии и религии - и Агамбен начинает своё исследование с критического обзора литературы касающейся клятвы. Он утверждает, что эти источники рассматривают клятву как остаток архаической веры в магические, священные и сверхъестественные силы, с течением времени оформившиеся в составе того, что именуется магико-религиозными институциями. Клятва, если следовать этой аргументации, скрепляет и т.о. подтверждает истинность заявлений или утверждений, поскольку сама является частью этих институций и от них получает свою силу: "Приносить клятву, поэтому, означает входить в сферу наиболее грозной разновидности религиозных сил" (Louis Gernet). Поскольку никто из сообщества, располагающего такими институциями, не смеет пренебрегать этими "наиболее  грозными" силами, институция автоматически заверяет обязывающую силу клятвы, и т.о. делает её безупречной формой  обоснования. Клятва, т.о., является институциональным средством от фальши и лжи в межличностных отношениях.

Однако для Агамбена такое объяснение не проясняет тайну, а делает клятву еще более непонятной. Базируясь на множестве исторических и философских источников, Агамбен утверждает, что клятва "совершенно неадекватна задаче", поскольку структурно содержит в себе то, от чего старается держаться на расстоянии - а именно, возможность клятвопреступления. Различные исторические источники демонстрируют, что клятвой часто манипулируют чтобы завоевать доверие и, как указывает Платон, её нужно запретить в суде, "поскольку иначе выяснится что половина граждан - клятвопреступники". Подобным образом, риторическое искусство, известное как "искусство клятвы", существует в древности для обмана под присягой, и некоторые люди приобретали известность в этой связи, как "Автолик, дед Одиссея, в произнесении клятв и воровстве превосходил всех людей". Следовательно, если клятва и существовала как "противоядие", то ужасно слабое, поскольку "простое наказание за ложь было конечно более эффективным". Более того, предполагаемое противоядие равным образом могло применяться в качестве яда, принося, возможно, больше вреда чем пользы. Поэтому для Агамбена общий аргумент, прослеживающий обеспечение силы клятвы вплоть до "наиболее грозных сил", не состоятелен, поскольку здесь нет ни устрашения, ни эффективности. Нарушение клятвы требует не больше отваги, чем нарушение обещания, и здесь ничуть не труднее найти оправдание, что люди часто и делают.

Позиция Агамбена здесь не в том, чтобы дискредитировать историческую важность клятвы, но чтобы обнаружить встроенный сюда парадокс. Начиная с древних источников клятва всегда рассматривалась как высшая сила, "наиболее почитаемая вещь", "за которое и боги подлежат наказанию", но в то же время оставаясь слишком слабой и неадекватной в своём действии. Хотя Агамбен опирается на исторические источники для демонстрации причин такой ситуации, его акцент скорее на структурной стороне проблемы - необходимой со-причастности клятвы и клятвопреступления. Если задачей клятвы было противодействовать клятвопреступлению, в чем почти единодушны исследователи, то это логически предполагает, что клятва предваряется клятвопреступлением и, следовательно, формируется как средство против уже существующей проблемы - скажем, "расторжения устных соглашений", которые по Жоржу Дюмезилю являются одним из функциональных бедствий в индо-европейских обществах. "Но наоборот, - делает вывод Агамбен - сама эта беда уже содержится в клятве в форме клятвопреступления".

Клятва как Сила языка

В чём же тогда состоит толкование Агамбена? Это парадоксальное бедствие, говорит Агамбен, не является бременем унаследованным от архаических представлений, не следует из "ненадежности человека, неспособного держать своё слово"; это скорее "слабость, имеющая отношение к самому языку, способности самих слов соотноситься с вещами". Сталкивая силу клятвы с проблемой действенности языка, Агамбен настаивает на смещении фокуса с исчезающих действий и институций, включая моральный упадок человека, на дефект, присущий самому языку: человеческое слово никогда не адекватно действию вследствие недостатка соответствия между словами и делами, или утверждениями и фактами. Значимость клятвы по Агамбену состоит не в "утверждении как таковом, а в гарантии его действенности,... не в семиотической или когнитивной функции самого языка а в заверении его правдивости и его актуализации". В отличие от материальных объектов слова не обладают тяготением в направлении мирского, но всегда рискуют двинуться в неверным маршрутом, становясь ложными, вводящими в заблуждение или бесполезными. Потому необходимо наличие силы, ответственной за восполнение этой нехватки, тем или иным образом сопрягающей говорящего с  действием, что в свою очередь поддерживает консистентность и устойчивость языка, так чтобы слова не были пустыми, случайными или ускользающими, а имели точку прикрепления к агенту действия. По этой причине Агамбен подчеркивает, что разрыв здесь "не семантико-денотативного типа", как обычно полагается в философии или лингвистике, "но перформативный", что "всегда включает в игру заинтересованность и праксис человека".

В этой связи произнесение клятвы есть ни что иное как обязательство надлежаще и честно следовать заявлениям, при том что это же самое обязательство включает в себя прямо противоположное, а именно - возможность нарушения этого сопряжения, скажем, посредством манипулирования словами, разрыва договоренностей, пустой или бессмысленной болтовни, и бессчетного числа иных способов искривления смысла речи. Поэтому, если клятва связывает слова с деяниями, то клятвопреступление есть просто имя для нарушения этой связи. Всякая речь, т.о., является:

... благом, если слово полновесно, если есть соответствие между означающим и означаемым, между словами и вещами; и проклятием, если слово опустошено, если между семиотикой и семантикой остаётся пустота или разрыв. Клятва и клятвопреступление - благо-словение (bene-diction)  и проклятие (male-diction), соответствующие этой двойной возможности, вписанной в логос, в опыт, посредством которого живые существа конституируют себя в качестве существ говорящих.

Клятва - или благо-словение, правдивая и торжественная речь, и клятвопреступление - проклятие, лживая и богохульная речь, являются, таким образом, двумя сторонами одной монеты: "означивающей силой языка".

В этом пункте для прояснения того, почему клятва была перехвачена сферой иных сил и институций вместо языка, Агамбен заявляет, что хотя связь между словами и делами или утверждениями и фактами является чрезвычайно хрупкой, язык отыскивает способы защиты этой хрупкости производит видимость прочности и определенности, хотя и непрямым, неявным манером. И лучшим примером демонстрации такого действия является определенность наших имён. Когда называется наше имя, мы сразу обращаем взгляд и реагируем без всякого сомнения, как будто имеет место точное соответствие между именем и объектом. Этой несомненной определенности обладания именем достаточно, чтобы увидеть как язык "околдовывает" разум (если применить выражение Витгенштейна), и коварным образом создаёт зону неразличения между нашим именем и нашей самостью, т.е. нашими словами и нашим миром. Сомнение в собственном имени, утверждает Витгенштейн, сразу всё делает недостоверным, и может даже привести к безумию: "Если это [моё собственное имя] неверно, то я сумасшедший". Однако, хотя мы живём в определенности наших имён, и, следовательно, в определенности языка, но когда мы открываем свой рот, это хрупкое отношение между именем и объектом подвергается серьезному испытанию. Язык, т.о. всегда рискует допустить сбой и может привести к искажению, бывая при этом невероятно изобретательным в обнаружении способов заполнения собственной пустоты, собственной неспособности связывать себя с миром, как в случае клятвы. И это, по Агамбену, является примером пра-основания (ur-example) этого искусного хотя и тайного действия, поскольку подразумеваемая клятвой правда есть ни что иное как определенность имени.

Чтобы с этим разобраться Агамбен обращается к Филону Александрийскому и показывает, что в античности имя бога всегда понималось в этом смысле - не как фактичная определенность, а как бесспорный довод любого другого утверждения:

Филон пишет, что "Бог сказал и это уже сделано, без всякой паузы между этими моментами", и т.о. человеческая  клятва является попыткой согласования человеческого языка с этой божественной моделью, делая его, насколько это возможно, заслуживающим доверия, πιστός.

Поскольку в речи бога нет утвердительно-перформативного разграничения, "слова бога, согласно Филону, это клятвы", а это и есть то, что невозможно для человеческих существ. Ведь клятва для людей всегда должна сопровождаться утверждением, которое может быть правдой или не быть, тогда как произносимое богом немедленно осуществляется как истина. Потому Филон говорит "только Бог клянётся правдиво... поскольку Бог заслуживает доверия не в связи с клятвой; но Бог является тем, кто гарантирует клятву". Однако, вывод Филона неверен, поскольку если слово бога непременно является клятвой, и его истинность соответствует клятве, то тогда "совершенно невозможно рассудить надежен ли Бог по причине клятвы или же клятва достоверна благодаря Богу". Для Агамбена неразличимость имени бога и клятвы скорее показывает слабость бога, так как даже божества нуждаются в клятве для обеспечения истины. По этой причине прибегание к имени бога при произнесении клятвы является не обращением к высшим силам, а обращением к изначальному опыту языка, "в котором невозможно разделить имя и существование, слова и вещи". Таким образом, бог это всего лишь его имя, перформативно заполняющее разрыв между словом и вещью, когда имя бога называется, так как его сущность и существование, или его имя и его бытие совпадают в клятве. Поэтому именно из такой перспективы Агамбен предлагает прочтение имени бога, как и таких священных имен как мана, оренда (у ирокезов имя для божественной силы, присущей людям и среде) или маниту в иных культурах, а не полагать их выдумками примитивного разума. Эти имена и силы не являются случайными изобретениями и "указывают не на нечто вроде священной субстанции или общественные чувства относящиеся к религии, а на лакуну в чувствах или на неопределенную ценность означивания".

Упадок Клятвы

Таким образом, упадок клятвы в современном обществе, утверждает Агамбен, не может следовать из упадка религиозной веры или расколдовывании мира из плена магических, священных или сверхъестественных сил, поскольку ни вера в бога ни сами эти имена  и силы предваряют клятву. Скорее, они были бы невозможны если бы человеческое существо сначала не заговорило на языке: "человек не ограничен рамками обретения языка как еще одной способности среди прочих ему данных, но создаёт из него [языка] свою особенную потенциальность; можно сказать, в языке он ставит на карту саму свою природу". Напротив, упадок клятвы обнаруживает глубокую проблему, ослабление изначальной спайки человеческого существа и языка, самой способности языка "скреплять" говорящего. Поскольку этот опыт зависимости одновременно является и наиболее архаической привязанностью и при этом разворачивается в каждом акте речи, поскольку невозможно говорить без того чтобы имплицитно приносить клятву - поэтому Агамбен приравнивает такой опыт к антропогенезу, непрерывно длящемуся процессу становления человеком как говорящим существом, которое должно рисковать "исходным сопряжением между именами и вещами" всякий раз когда оно говорит.

Если эта сопряженность размыкается сегодня, то речь теряет свою весомость и становится всё более и более эфемерной, приводя с одной стороны - к "впечатляющей и беспрецедентной пролиферации пустых слов, а с другой - к расширению нормотворческих аппаратов, которые с упорством стремятся к регулированию всякого аспекта этой жизни, влияние на которую уже утрачено". Однако, этот акцентированный взгляд Агамбена мы конечно должны понимать как ностальгию по утраченному прошлому или как пессимизм в отношении опасного будущего. Ситуация по сути обратная:

Возможно настало время поставить под вопрос тот престиж, которым обладает и продолжает обладать в нашей культуре язык, как инструмент несравнимой мощи, действенности и красоты. Однако, будучи рассмотрен сам по себе, он ничуть не прекрасней пения птиц, не более эффективен чем сигналы насекомых, ничуть не сильнее львиного рева, которым тот защищает свои владения. 

Если и есть в языке какое-то достоинство, то состоит оно не в его силе, пользе или красоте; скорее, следует обратить внимание на "то место, которое он отводит говорящему... этическому отношению, которое устанавливается между говорящим и его языком". Если проведенный Агамбеном анализ справедлив, то нет нужды беспокоиться об изменении и развитии этого инструмента, поскольку каждый день появляются новые технологии, и мы предлагаем более эффективные решения проблем там, где раньше применялся язык. Если первичная функция клятвы состояла в утверждении и закреплении  сомнительных высказываний, то вполне очевидно, что Гуглу гораздо лучше удаётся выполнение этих функций. Будет правильнее озаботиться этической и политической ставкой клятвы, ведь обладание языком является "вопросом не только одного лишь когнитивного порядка" но и "порядка этоса". Потому, если ослабевает сочленение между человеческим существом и языком, то парадигматический моральный вопрос "что я должен делать?" должен быть поставлен вновь.

Человечество долгое время некритически пребывало в определенности и защищенности имени и языка, постоянно ручаясь клятвой за правдивость слов и проклиная клятвопреступников; однако теперь началось движение в ином направлении, "реальность и значение которого еще предстоит распознать". Получается, что для Агамбена решающая проблема нашего времени состоит в продумывании возможности нового этоса и формы жизни без опоры на клятву. Но как возможно мышление без клятвы? Философия как критический дискурс, делает вывод Агамбен, родилась из вопрошания о предполагаемом соответствии между словами и объектами без посредства "клятвы и проклятия", она является "конститутивной критикой клятвы: т.е. философия ставит под вопрос священные узы, соединяющие человеческое существо с языком, не прибегая для этого к нарушению порядка языка, не впадая в бессилие речи". Последующие изыскания Агамбена - его археология долга и исследование различно возможных применений и форм жизни - могут в этой связи рассматриваться как философское переосмысление этических и политических отношений между человеческими существами и языком, избавленными от кабалы клятвы.