Счастье это риск, который мы должны быть готовы принять
Verso Blog
Счастье – центральный момент полицейской
функции современного капитализма: на
работе к нему понуждают «старшие офицеры по счастью», а дома – скрупулезные, методичные
руководства и «нейро-активный» ободок на голове. Счастье должно поддерживаться
педантично и здесь наблюдается расцвет соответствующей индустрии, поскольку
коллективная несчастливость создаёт риск финансового краха. Но Ален Бадью утверждает, что именно счастье – как аффект, на котором основывается политическое
действие - есть подлинный риск.
Категория счастья, в том виде как она сегодня продвигается, большей частью редуцирована к тому, что я называю удовлетворением. Это картина счастья, которая в основании состоит в вопрошании себя о том, как сохранить место, к которому мы приписаны – такое место в мире, каким оно уже является. Вот почему я делаю акцент на слове «подлинное» (подлинное счастье), чтобы отметить различие со счастьем, которое я вижу как воображаемое: счастье, которое не вовлекает и не предполагает какого-то приключения, и менее всего - всякого риска. Я полагаю, что современная концепция счастья как раз и состоит в непринятии любого риска; это счастье, предоставляемое с гарантией. Этот новый способ маркетинга счастья содержит пароль – «гармония»: гармоничные отношения с миром, друзьями, партнером и т.д. Этот идеал счастья немного похож на то, что мы привыкли называть «покой в доме». Хотя на самом деле всякий знает, что как раз наоборот – парные отношения это трудное и опасное приключение. По сути, здесь счастье сводится к занятию уже-определенного места: любимая работа, приятный партнер, дети. Конечно, мы никому не желаем испытать каково это быть безработным – это было бы глупо. Мой вопрос – и это ключевой момент выхода на сцену философии – можем ли мы действительно свести счастье к простому удовлетворению.
Это классический жест для философии, и в каком смысле здесь предлагается что-то новое?
Это правда, я делаю вполне классический шаг, заявляя о наличии связи между философией и счастьем. Очевидно, что такой аргумент обнаруживается в античной мысли, у Платона и стоиков. Но что нам следует извлечь из этого жеста – поразительный момент этого жеста – это идея, что философия способна перетряхнуть и заменить спонтанную или скорее социально доминирующую концепцию счастья. Спонтанность в значительной степени кодифицирована: то, каким образом социум производит наше мышление, самоочевидно. Отсюда также следует, что когда философия обращается к счастью как одной из своих проблем, она входит в конфликт с социально доминирующим взглядом. Схожим образом это фабриковалось софистами во время Платона, а сегодня выстраивается глянцевыми журналами или наставлениями по психологии. И когда философия рассматривает или обсуждает счастье, она обращается к проблеме общепринятой в отличие от многих других философских проблем. Действительно, если задать вопросы наподобие «Что есть бытие в качестве бытия?», «Имеет ли место математическая истина?» и т.п., - в конечном итоге это такие вопросы, которые можно обсуждать только среди равных. Это не значит, что на такие вопросы я смотрю свысока, на их историю и теоретическую настоятельность; нет, совсем наоборот, это – теоретическое вооружение и арсенал, необходимый для обращения к вопросам более общего порядка. Но философия здесь остановиться не может: она должна обращаться к широко разделяемым проблемам вроде любви, счастья и т.д. В пределе философия должна озаботиться вопросами, относящимися к общим устремлениям, или же она останется академической дисциплиной, где коллеги обсуждают проблемы, вписанные в поле лишь самой философии. Т.о. именно здесь философия приводит себя на линию фронта, к конфликту с господствующими представлениями.
Почему для определения счастья вы задействуете категорию «исключения»?
Когда вы приступаете к непосредственному анализу счастья, то также попадаете в проблему его исключительного статуса. Как это так, что действительное счастье – которое не сводится к обыденности удовлетворений – не есть общий закон существования, а конституируется выбором и ситуациями, которые вписывают его в рамки исключительного статуса? По существу, массовое сознание также разделяет представление о раритетности счастья, даже маскируя его или укрывая. Потому, я усматриваю здесь исключительную важность любви (без колебания я бы называл её лирической). Любовь, страсть, встреча с кем-то – мыслятся как исключительные моменты существования и каждый хорошо сознает, что такие моменты - словно дорожные указатели к тому, что мы можем действительно называть счастьем. Совершенно ясно, что желание не быть несчастным безоговорочно. Но действительное счастье включает гораздо большее, чем просто не быть несчастным. Счастье не может быть простым отрицанием несчастья: это есть нечто наличное, дар от жизни, выходящий за пределы порядка удовлетворения. Дар от жизни, который мы должны быть в готовности принять, риск, который мы обязаны быть готовы взять на себя. Это важнейший экзистенциальный выбор: или - жизнь, открытая лишь для удовлетворения, или жизнь – которая берет на себя риск счастья, принимая его как исключение. Это также и политический вопрос: есть такие, кто соглашается только на отказ от несчастья (консервативный аргумент так называемых «Новых философов»), и есть те, кто примет риск в стремлении к счастью. В соответствии с этим консервативным доводом, люди могут соглашаться лишь на отклонение несчастья, но без устремления к счастью. Сен-Жюст заявлял нечто обратное – совершенно революционным образом – что счастье это новая идея в Европе.
Не потому ли, подобно Беньямину, вы соединяете идею счастья с идеей иного времени?
Беньямин выдвинул концепцию «волокнистого» времени, согласно которой есть множество времён: нет единого, общего времени, но есть многообразие сплетаемых и иногда противоречивых темпоральностей. И понятно, что время счастья – в т.ч. в политическом смысле – это время, которое выходит за пределы и в этом смысле разрушает обыденную темпоральность. В философии 20го века (с теорией относительности и Бергсоном) был момент, когда исследовалась множественность темпоральностей. Вопрос счастья разворачивается в этой структуре. Время соответствия истинам, будь это истины математики, искусства, политики или истины любви – время счастливой субъективации – это время следствий из события, которое не может разворачиваться в течении обыденного времени. С необходимостью это есть время расщепления, разрыва - исключительное время. Принятие следствий такого темпорального изъятия означает формирование другого времени. Это то, что в конечном итоге имеет в виду здравый смысл, когда утверждает, что влюблённые одиноки в этом мире. Одиночество в мире – т.е. один во времени, когда учреждается эта пара, когда обыденное время не действует или уже не является общим с другими. Это важная характеристика действительного счастья: это же справедливо для математика, разрешившего проблему, работая в одиночестве. Итак, как в этих условиях может быть выстроено коллективное счастье? Если энтузиазм есть аффект, соответствующий политическому счастью, то это оттого, что он маркирует новое время как общее. Энтузиазм указывает на момент, когда индивиды приходят к субъективному осознанию, что они могут творить историю, а не просто её претерпевать. Потому энтузиазм есть разделяемая убежденность, что историю можно делать, что история принадлежит нам и, как заявил Françoise Proust, что эта история еще не завершена. Это – совместное задействование интенсивности, манифестации, что мы видели на публичных площадях арабской весны. Но это также поддержание состояния исключения посредством напряженной работы того, что мы можем называть собственным именем политического активизма (бесконечные митинги, листовки, написанные на рассвете); и я могу вам сказать, политическое счастье изнурительно. Это должно быть сказано. Вот почему здесь, к несчастью, есть тенденция производства полно-занятых революционеров, а иногда даже профессиональных кадров…
Тем не менее, вы сами написали, что эта работа, эта организационная
практика, непременно требует «дисциплины»…
Чтобы было ясно, я намеренно использовал это слово как провокацию. Примерно как я применяю слово «коммунизм», поскольку это самое ненавистное слово в современном политическом лексиконе. Я понимаю, что мы стремимся сохранять потенциальную энергию политики. Но я думаю, что формирование жизнеспособного политического времени требует дисциплины изъятия, темпоральной непрерывности, гарантирующей чтобы энергия исходящая от политического разрыва не угасала. Потому мы должны продолжать придумывать, и эти изобретения предполагают созидание – творчество, подчиняющееся дисциплине. Здесь мы должны понимать слово дисциплина в том смысле, как художник, экспериментируя и творя, налагает на себя дисциплину, сам на себя. Также как математик накладывает суровую дисциплину на себя при разрешении задачи. Поместив себя в исключительную ситуацию, ты с необходимостью вынужден создавать свои собственные правила, свои принципы, и именно в этом смысле дисциплина неотличима от свободы. И эта дисциплина должна постоянно пере-изобретаться.
И снова, почему вы используете слово «верность»? Похоже, это скорее этический концепт, чем политический?
Слово верность имеет негативный смысл – не предавать. Хотя для меня верность не должна определяться через не-предательство, его отрицание. Быть преданным событию – а верность это всегда верность исходному разрыву, но не догме, доктрине или политической линии – значит придумывать или выдвигать нечто новое, такое, что вновь и вновь возвращает силу разрыва самого события. Это ни что иное как закон сохранения: это закон движения. Верность определяет непрерывное творение самого разрыва. Консервативная верность, напротив - состоит в проговаривании, что такой-то и такой должен считаться врагом, должен быть исключен, если не уничтожен, поскольку он не следует смыслу исходного события. Только указанное соответствие предполагает, что из верности следует своего рода объективность в том же смысле, что и объективность события – нейтральная и безразличная к субъективной вовлеченности, которой требует верность событию. В этом смысле верность является скорее логическим концептом, а не этическим: это означает бытие логически соответствующим или когерентным исходному субъективному включению, которое теперь совершается посредством коллективной дискуссии между людьми, полагающими друг друга политическими товарищами. В этом смысле здесь нет больших отличий от сообщества математиков, которые не только имеют общую проблематику, но также и общие процедуры, позволяющие им определять истину и отличать её от ошибки. Сущность политики состоит не только в столкновении с врагами; для неё также необходимо предварительное и непременное условие согласия среди товарищей. Верность означает, что те, кто вступает в эту общую дискуссию, обязаны учитывать возможные расхождения со своей собственной шкалой. Ни в коем случае не следует смешивать такие противоречия и противоречия со своими врагами.
Не отсюда ли происходит «террор» в политике?
Распознать и отличить все расхождения от антагонистических, классовых противоречий, классовой вражды - это всегда катастрофично. Трагедия «террора» 20го века состояла во взгляде, что есть лишь одно противоречие, классовое противоречие. Но следует, наоборот, постоянно напоминать себе, что дискуссия должна длиться столько сколько нужно, чтобы мы могли понять, что всякое политическое расхождение всегда является внутренним для коллектива и должно разрешаться среди товарищей. С этой точки зрения нетерпеливость в политике очень разрушительна. Террор, соответствовавший коммунизму 20го века, меньше обязан самим индивидам (очевидно жестоким персонажам), чем той смеси предельного недоверия, нетерпения и расчетливости – которая совершенно антиномична счастью. Мы склонны думать только о сталинском предельно жестоком движении коллективизации земли, тогда как в это же время он видел врагов повсюду… Нет, в порядке политики как и во всём, нам нужно знать как практиковать доверие и терпение – чтобы открыть для настойчивости и времени их подлинную возможность.
Комментариев нет:
Отправить комментарий