Ален Бадью: В конечном счете, только революционеры дают верный
балансовый итог революций
В связи с выходом очередной книги, посвященной многолетнему
семинару, Ален Бадью оглядывается назад, рассуждая об истоках своей приверженности
революционной надежде.
16 января (2017) долгая и эмоциональная встреча состоялась в
театре Коммуны Обервилье (Сен-Сен-Дени). Здесь философ Ален Бадью намеревался
отметить и своё 80-летие и 50-летие продолжающегося знаменитого семинара,
предложив преданным участникам сеанс публичной рефлексии. Начавшись в 1966, этот
семинар перемещался между Collège universitaire de Reims, Université Paris-VIII, Collège international de philosophie, l’Ecole normale supérieure и, наконец, Театр Коммуны Обервилье.
Все семинары с 1983 предполагается опубликовать, уже опубликованы
9 томов. Последний охватывает 2010-2012 и озаглавлен «Что означает ΄изменение
мира΄?» Здесь между двумя фрагментами с
комментариями сегодняшней ситуации Ален Бадью обращается к текстам Западной
мысли от диалектики Платона до лаканианского психоанализа, затрагивая романы Руссо
и театр Брехта. Задачей здесь является исследование будущего для «старого лозунга
революции».
В: В вашей Экспликации
(совместно с Аленом Финкельраутом, 2010) вы говорите «Я люблю свою страну,
Францию – и я с удовольствием говорю это». Какое место в этой любви занимает
наследие 1789го?
О: Принципиальное. Но моя любовь к Франции не обращена к общей
исторической привлекательности. Во Франции имеет место основательный,
затвердевший фундамент консерватизма. Если обратить внимание на исторические
эпизоды, которые принесли Франции общую славу, от взятия Бастилии до Мая΄68,
через революцию 1848, Парижскую Коммуну и Народный Фронт, то у Франции есть
печальный приоритет величайших массовых убийств рабочих в ходе восстания (июнь
1848, Коммуна). У неё печальный приоритет в смысле соглашательства авторитарных
режимов, высоко ценимых за их подобострастие деловым миром, от Маленького Наполеона (Луи-Наполеон) до Очень Маленького Макрона. А
особо омерзительна заметная склонность к национальному предательству, когда
простые люди вселяли страх в «добропорядочных»: от Реставрации 1815го до
капитуляции 1871го, и Петена в 1940.
То есть – да. Наблюдая эту преемственность реакции, именно Франция
1792 и 1794 заставляет меня любить эту безумно противоречивую страну.
В: В своём семинаре вы говорите, что «доминирующая пропаганда» устанавливает
«комендантский час» в отношении памяти о революциях, и это делает невозможным
их понимание. Разве вы не думаете, что наследники этих революций также несут
свою долю ответственности, часто отказываясь подводить баланс их результатов?
О: Это зависит от того, кого вы называете «наследником» революции.
Я думаю, здесь следует подразумевать того, кто продолжил политику своих
предшественников, преодолевая все отступления и отречения. Но что же мы здесь
видим? Весь Ленинизм происходит из балансового отчета Парижской Коммуны,
готовить который начал еще Маркс. И политическая жизнь Мао основывалась на серии
критических оценок всего революционного инструментария его эпохи. Обращаясь к
критике Третьего Интернационала, он понял, что городской повстанческий маршрут
обречен и что необходимо развернуться в сельской местности; ядовитая критика
Сталинизма, когда он увидел, что формы экономического развития, осуществленные
в СССР, оказались чуждыми всякой коммунистической направленности; и
революционная критика собственной партии, которая должна была двигаться вслед
за СССР.
Очевидно, силам реакции всегда нужно, чтобы имело место общее
согласие насчет совершенно негативного «определения» революций – обычно
сводимых к абсурдности преступлений, будь то Робеспьер, Ленин, Сталин или Мао.
Но в конечном итоге именно революционеры, и только они, дают верный балансовый
отчет революций.
Вы скажете «абсурдные злодеяния». Есть такие философы, подобные
Клоду Лефору, который полагал, что развитие любой эмансипаторной перспективы
будет напрасным, пока Левые серьезно не озаботятся проблемой тоталитаризма,
начиная с преступлений Сталина… или Мао. Слово «тоталитарный» это прекрасный
итог затертой и фальшивой «оценки» великих революций 20го века – или даже всей
череды, которую открывает Французская Революция – вот что предлагают нам наши господа и их
интеллектуальные прислужники.
Что это за единообразная «тотальность», соединяющая Сталина и
Троцкого, или Мао и Лю Шаоци? Их конфликты были очевидным вопросом борьбы между
двумя стратегическими линиями будущего развития «социалистических государств» -
один, стратегический путь, направленный на непрерывное укрепление этих
государств, и другой, ориентированный на коммунистическое отмирание
государства.
Что здесь являет «тоталитаризм», когда один путь полагается на
полицию и армию, а другой – на мобилизацию молодежи и рабочих, и это было
беспрецедентным в смысле разветвленных, многообразных демократических
измерений?
Мы можем пытаться предъявить балансовый отчет о насилии в
социалистических странах. Но, делая это, мы должны начинать с прояснения
главного противоречия, которое имело место между капиталистической траекторией
и коммунистической, прямо в гуще
совершенно беспрецедентных обстоятельств существования этих государств. И,
конечно, не полагаясь на категории вроде «тотальность» или «преступления», в
которых нет цели или пользы, кроме намерения ликвидировать коммунистическую
гипотезу и установить зловещий консенсус вокруг глобализованного капитализма.
В: Всякая революция ставит вопрос об организации или, иными
словами, о коллективной дисциплине, которая остаётся «приверженной беспорядку»,
как можно было бы это назвать. Среди недавних экспериментов вам показалось
неубедительным движение Ночного
Стояния/Nuit Debout (предстоящая работа Бадью Греция и Переизобретение Политики, Verso, 2018). В чем тут дело?
Ночное
Стояние не достигает значительного «беспорядка». Это был вполне
симпатичный фрагмент «демократической» болтовни. Но он не отталкивался от
сколько-нибудь серьезной оценки хотя бы самых недавних примеров мощных массовых
выступлений.
В последние годы были другие примеры занятия площадей, более
масштабные и более продолжительные, чем Ночное
Стояние, более «народные». Все они завершились ужасным политическим тупиком
из-за неспособности решить проблему организации, и, соответственно, проблему, которая выходит
за пределы самого данного движения. Посмотрите, например, что сделал Ас-Сиси
после событий на площади Тахрир, или Трамп в США после движения Оккупай Уолл
стрит, или Эрдоган после мощного движения в Турции, или Ципрас, совершивший
ровно обратное тому, чего восставшие люди требовали годами…
В: Так какую позицию занимали те, кто был на Площади Республики, в
свете этих жестоких откатов? Какие оценки извлекли отсюда участники движения во
Франции – последнего в этом ряду, если говорить исторически?
В вашем семинаре вы часто говорите «мы». Например, спрашиваете «Что
можем мы об этом думать?» Кто такие «мы»?
О: Семинар является обращением к многочисленной и в большинстве
преданной аудитории. Это живые люди, присутствующие. Так что в этой ситуации
когда я говорю «мы», то обращаюсь к толпе, которая присутствует, включая меня.
Если я читаю или комментирую документ, стихи, философский текст,
недавнюю акцию, политические тезисы, то важно знать, что я об этом думаю и
сообщать об этом. Нужно понимать, что я действую здесь только так, чтобы тотчас
поделиться своей проблемой с присутствующими для их индивидуального соучастия и
отклика на неё.
В: На своём семинаре Ролан Барт речь и слушание сравнивал с
движение ребенка взад-вперед, когда он играет возле матери. Какие образы
возникают у вас по поводу семинара, который завершается в театре?
О: У меня возникает образ монолога в пьесе. Герой, а здесь это
актер, выходит, чтобы рассказать внимательной публике – исключительно для её
собственной пользы – о своих мыслях, своих муках, том уроке в широком смысле,
который он отсюда извлекает.
Для меня, как мог бы сказать Лакан, модальность дискурса,
соответствующего опыту философии, это дискурс Господина. Аудитория, в свою
очередь, находится в позиции Истерика, а именно на месте тех, кто одновременно соблазняется
этим дискурсом и вынашивает в себе латентные возражения. Иногда скрытно, иногда
публично, но Господин всегда вызывается отвечать на эти возражения. Отсюда то
напряжение, которое я чувствую выходя на сцену: собираюсь ли я убеждать аудиторию,
а не просто соблазнять её? Именно посредством этой пары соблазнение/убеждение философия соединяется с театром.
В: На последнем семинаре, вы покинули сцену с простым пожеланием «Доброй
ночи всем», не сказав ничего более значительного, не приглашая аудиторию
отметить событие в празничном настроении. Те кто остался, сидели «в позиции
Истерика», обнаруживая этим преодоление отхода от революционной традиции…
О: Определенно, я никогда не рассматривал свой семинар как место
для политики. Когда я нахожусь в общежитии, заселенном работниками из Мали,
Марокко или с Берега Слоновой Кости, и обсуждаю пути их освобождения вместе с
этим интернациональным, номадическим пролетариатом, то я занимаюсь политикой. А
выступая фигурой философа-Господина, я обусловлен политикой, также как и
искусством, наукой и любовью. Т.е. здесь уже нет основания для игр в «революционную
традицию» или для имитаций праздничной активности. Различными путями мы движемся, связанные, я
убежден, серьезной дружбой.
Комментариев нет:
Отправить комментарий