///: Есть только Природа

Онтология Заповедника / Wilderness Ontology

У меня ощущение, что я постоянно занят поиском метафор, словно машина по переработке того, над чем пытаюсь размышлять. Метафора – это не простое орнаментальное приспособление, хотя Деррида учил нас, что дополнение в виде parerga (убранство) гораздо более значимо, чем может показаться. Но метафоры не являются лишь полезными дескриптивными устройствами, позволяющими нам педагогически прояснять концепты для других. Нет, метафоры это вспышки мысли и траектории полета, где движение быстрее мысли. Мы, как я думаю, опутываемся своими метафорами и под их воздействием превращаемся в нечто иное, словно итог «превращений личинки».

Метафоры запускают векторы становления, плиссируя мысль, делая её складчатой, в неожиданных направлениях. Как результат, в метафоре всегда есть опасность, ты как бы не знаешь, куда в конце концов она может увлечь. Однажды ты просыпаешься в Новом Орлеане и говоришь себе «всё сущее является машиной!». Ты не вполне понимаешь, почему и откуда возникла эта мысль. Однако вследствие этого ты проводишь несколько последующих лет, занимаясь реконцептуализацией всего сущего на основе машин. «Если я говорю, что всё есть машина, то как теперь следует понимать технологии сотворенные человеком?» «Как именно является машиной жизнь или педагогика или книга или теория?» «Если все вещи - машины, то эта теория, которую я разрабатываю, сама есть машина. Как мне следует продумывать отношения между этой теорией, которая сама является машиной, и всеми прочими машинами, на понимание которых она претендует?» «Не является ли она устрашающей имперской машиной?»

Целое приключение запускается этой метафорой, этой неправдоподобной мыслью, и в конце концов ты преображаешься. Ты не знаешь, будет ли из этого толк или куда это в итоге тебя приведет; и по этой причине метафоры опасны. Однажды утром ты просыпаешься и всё вдруг оказывается складкой или свёрткой. Теперь ты внезапно оказался в ином универсуме бытия. Что это значит, понимать всё сущее как форму складки или фигуру оригами? Какова логика складки, логика свёртки? Что представляет собой субъект, когда он мыслится как складка? Что насчет объектов? Какая разновидность оригами является знанием, или этикой, или политикой? Теперь всё должно быть преобразовано, но это не так плохо, поскольку даже переделка является формой оригами: то, что ты мыслил прежде, свертывается в приключение, в которое увлекает новая складка, и в процессе этого оно становится другим...

Я полагаю, многое из того что меня интересует, является тем, что можно назвать «философской грамматикой», которая, думаю, проходит через нас. Еще одна метафора. Я никогда серьезно не занимался грамматикой пока не начал изучать немецкий и французский, и, подозреваю, это проявляется в моём письме. Нет, конечно, грамматика как-то во мне присутствовала, действовала там как способ плиссирования языка или как род машины, но я не вполне осознавал грамматику. Я чувствовал, когда фраза звучит или выглядит ошибочной, но не мог сказать почему. Примерно также обстоит с философскими концептами. Имеем мы формальную философскую подготовку или нет, мы плаваем среди философских концептов подобно дельфинам в океане, едва ли сознавая их присутствие. Деррида называет их «философемами», а Гегель говорит, что даже простейшие фразы насыщены сложными «представлениями», которые придают форму всем аспектам нашей мысли, отношению к себе, опыту и другим.

Лакан в Семинаре 5 скажет что мы «рогоносцы от языка» ; т.е. скорее язык нас использует, чем мы пользуемся языком. То же можно сказать и о философской грамматике: она формирует все аспекты нашей мысли, даже если мы этого не осознаём, наполняет смыслом вопросы, которые мы задаём, наше отношение к проблемам и наше переживание этого мира. Конечно, это форма лишения свободы, поскольку грамматика концептов часто ведет нас не в самых лучших направлениях… Но как здесь судить о лучшем?

Поэтому, на витгенштейнианский манер, я думаю, что большая часть философского труда состоит в работе с этой философской грамматикой. Можно назвать это формой свободы. Мы пытаемся работать с грамматикой, которая воздействует на нас, словно в стремлении обнаружить новое пространство существования. Здесь, пожалуй, я отхожу от Витгенштейна, или, во всяком случае, от какой-то версии Витгенштейна. Там, где Витгенштейн говорит, что «философия есть то, что случается когда язык уходит на каникулы», и стремится отменить философские проблемы посредством обращения к анализу применения обыденного языка - я мечтаю о планировании философских каникул или новых приключений языка. Возьмём концепт «природы». Имеет место целостная грамматика концепта природы, наполняющая все аспекты современной мысли и жизни. Если обратиться к точным формулировкам, скажем у Аристотеля, то природа это фюсис или то, что возникает из себя самого. Желудь по своей природе превращается в дуб. Так действовать – в его природе. Напротив, техне это то, что привносит в природу нечто, не являющееся его природой. В природе дубового дерева нет ничего, что стремилось бы стать столом или восхитительным жезлом. Скорее, это мастер привносит в древесину форму извне.

Не будет преувеличением сказать, что этот простой концепт пронизывает всякий аспект нашей мысли безотносительно того слышали мы об Аристотеле или нет. (И я не пытаюсь здесь обратить Аристотеля в плохого парня. Пусть он неидеален, но следует читать его также, как и Конфуция, Мэн-цзы, Гегеля, Ницше и других. Мы калечим мысль, когда табуируем мыслителей). Это организует наше различение между «натуральной» и искусственной пищей. Это влияет на любую дискуссию о сексуальности, внося – бессознательно – различение между «естественной» сексуальностью и «неестественной», между «естественными» биологическими гендерами и «неестественными». Это организует различение между природой и культурой, ведет нас к убеждению, что это совершенно не совпадающие сферы, которые можно рассматривать независимо друг от друга, или, что обеспокоенность эко-философа отлична от забот критического теоретика. Очень трудно сопротивляться философской грамматике, которая действует в нас, да и сопротивлением это назвать нельзя. Она придаёт форму нашей мысли и восприятию, не обязывая нас это осознавать. По ту сторону от техне простирается дикая местность, а по эту – цивилизация или культура. И мы маркируем обе стороны этого различения всевозможными способами в зависимости от нашего выбора. Иногда дикая местность будет «хорошей», а культура будет плохой, в другие же времена «они» станут варварами, существами из дикой местности, а культура, техне, будет хороша.

Но что если мы всерьез отнесемся к лирике поп-группы Love & Rockets и доверимся афоризму «ты не можешь идти против природы, потому что, когда ты так действуешь, это тоже природа». Т.е. вместо того, чтобы следовать траекторией «экологии без природы» Тима Мортона, мы станем говорить, что есть только природа. На первый взгляд это смещение кажется несущественным. Но теперь мы начинаем работать над глубинной философской грамматикой с её кросс-культурностью и тысячелетними традициями. Мы настраиваем её для полёта. Одним движением мы устраняем различение между фюсисом и техне, природным и искусственным. Техне это всего лишь одна из тенденций среди других; пожалуй, более разогнавшаяся, чем процессы эволюции, но не менее природная. Мы устраняем различение между природой и культурой, дикой средой и цивилизацией, варваром и цивилизованным, вместо этого рассматривая их все как природные феномены. Мы уже не можем указывать на большую или меньшую цивилизованность людей, на более или менее природный гендер. Напротив, мы представляем теперь только дикую среду. Отныне вы оказываетесь в дикой среде не тогда, когда вокруг вас Скалистые Горы, а до города далеко. Нет, даже находясь в центре Токио, вы всё еще в дикой местности, поскольку есть только девственная природа. Дикая среда это не место, куда можно отправиться. Или вернее, дикая местность концептуально является местом всякого места. И с этим концептуальным сдвигом мы обнаруживаем, что все другие концепты требуют переработки, свертывания новыми способами; но мы также обнаруживаем, что становится невозможным мыслить город, пригород, городское и загородное независимо от более широкого природного мира. Они тоже выступают формациями природы и пронизываются природой вдоль и поперек. Мы обнаруживаем неспособность различения между культурной политикой, политикой экономической и политикой экологической. Они все взаимопроникают и принадлежат дикой местности. И если «природа» прежде мыслилась в эссенциалистских понятиях в ходе нескончаемых дискуссий между теми, кто полагал, что некто господствует «по природе» (аристотелевский тезис в Политике), и теми, кто верит, что мы творим общество; или дебатов между теми, кто считает, что мужчины по праву господствуют над женщинами или что определенные расы по праву управляют прочими - то теперь мы открываем созидательную и изобретательную природу, где все эти категории подрываются, и обращаемся к «природному», которое больше не может быть сделано. Мы работаем над грамматикой, запускаем её становление, применяя её к местам еще неведомым в надежде позволить неведомым формам жизни стать возможными. Если спросить, где же находятся эти дикие сущности, ответом будет – везде.

пятница, 1 сентября 2017 г.