How To Read Agamben by Adam Kotsko
Для тех, кто с самого
начала следил за карьерой итальянского философа Джорджио Агамбена – возможно
даже начиная с его появления в эпизодической роли в Евангелие от Матфея Пьера Паоло Пазолини (1964) – его нынешняя
известность как политического мыслителя может показаться удивительной и даже
озадачивающей. Большая часть ранних работ Агамбена сфокусирована на вопросах
эстетики, а прочие посвящены внимательному и своеобразному прочтению крупных
фигур из истории философии. Близкое
знакомство с его самыми последними работами скорее усиливают это
замешательство. В дополнение к продолжающейся, откровенно политической серии Homo Sacer – которая включает «Homo Sacer: Суверенная власть и голая жизнь»
(1995), «Состояние исключения»
(2003), «Что остается после Освенцимa:
архив и свидетель» (1998) – он обратился к Комментарию „Посланию к римлянам», а также к загадочному и
фрагментарному исследованию отношений между человеком и животным, и серии
исследований по истории христианской теологии.
Ничто из этого не выглядит
особенно современным или модным. Тем не менее, в годы президента Буша
агамбеновские исследования суверенной власти, чрезвычайного положения (или
состояния исключения), и концепции «голой жизни» будто впрямую высказывались по
наиболее непосредственной и жгучей политической повестке дня: чрезвычайная
власть объявила Войну с Террором, судьба «пленников», удерживаемых во
вне-правовой зоне залива Гуантанамо и общий пересмотр того государственного
суверенитета, который глобализация, казалось, делала несущественным. Помимо как
бы случайной актуальности в этих политических работах много других
озадачивающих моментов.
Homo Sacer, который зловеще утверждает, что парадигмой всей
современной политики является концлагерь,
следует по пути рассмотрения непонятной фигуры Римского права - «человека
священного» (homo
sacer),
которого можно убивать безнаказанно, но нельзя принести в жертву богам – и
совершает по пути остановки, чтобы обратиться к Пиндару, Гёльдерлину и многим
другим неожиданным фигурам. (Среди которых оборотни – верфольфы). В Что остается после Освенцимa акцент
делается на «мусульманине», наиболее униженной и отчаявшейся жертве Шоа, но при
этом неожиданно существенное место отводится вопросам структурной лингвистики. Состояние исключения, в многих
отношениях наиболее понятная из трех книг серии Homo Sacer, раскрывает историю власти
чрезвычайного положения в Римском и современном мире. Но вместо того, чтобы
сделать, казалось, очевидное утверждение
о необходимости прекратить полагаться на чрезвычайную власть и
действовать по обычным правовым процедурам, Агамбен делает намёк на радикально
иное решение, которое, как он считает, должно следовать из рассказа Кафки, где
Буцефал, конь Александра Великого, становится адвокатом.
Что здесь происходит? Это
был и мой вопрос когда я впервые читал Homo Sacer, и в моей упрямой решимости найти
ответ я прочитал большую часть работ Агамбена и даже перевел некоторые из
них. И по случаю публикации двух моих
переводов – Высшая Нищета: Монашеские
правила и форма-жизни и Opus
Dei:
Археология Долга – написано это эссе, где я делюсь
некоторыми соображениями, почерпнутыми в ходе работы.
I.
Поразительная особенность
работ Агамбена в их стремлении оттолкнувшись от вроде бы незначительной детали
моментально перейти к возможно более широкому обобщению. К примеру, в Homo Sacer
мы узнаём, что вся история западной политической мысли изначально следовала к ужасам
тоталитаризма, как можно понять, бросив взгляд на малопонятный закоулок
Римского права. Подобным образом, хотя его последние работы гордо заявляют о
возрастающих масштабных амбициях, тем не менее, они написаны фрагментаным
стилем и всегда оставляют пространство для отклонений от темы и отступлений
(часто в форме примечаний, вставленных прямо посреди текста и предваряемых
буквой еврейского алфавита «алеф»).
Эти характерные
особенности, по моему мнению, восходят к двум наиболее значительным источникам
влияния на Агамбена: Вальтеру Беньямину и Мартину Хайдеггеру. Агамбен был
редактором итальянского издания полного собрания работ Беньямина, которое значительной
частью состояло из непроницаемых эссе и загадочных фрагментов, большинство из
которых не публиковались при жизни автора. Понятно, что Агамбен восхищается
сжатостью и широким междисциплинарным охватом работ Беньямина и стремится к
подобным эффектам в собственном творчестве. Связь с Хайдеггером, возможно,
является еще более тесной: в качестве студента на одном из хайдеггеровских
послевоенных семинаров Агамбен подхватил амбицию великого философа по написанию
всеобъемлющего изложения истории Запада, чтобы с её помощью пролить свет на
современный мир. От обоих – Хайдеггера и Беньямина – Агамбен унаследовал, с
одной стороны, трепетное внимание к филологическим деталям и вопросам перевода,
и, с другой, явную склонность к концептуальной абстракции. (К примеру, вся
карьера Хайдеггера была посвящена исследованию концепции «Бытия», а Беньямин в наиболее
известных эссе обращается к предельно широким из возможных тем, как насилие,
язык или история).
Не только методы Агамбена
восходят к этим двум мыслителям, но часто и сами исследовательские схемы. Всю
серию Homo
Sacer возможно прочитывать как
следование совету Беньямина в его Критике
Насилия (1921), что кто-то должен проследить истоки концепции священности
человеческой жизни. Его исследование животности в Открытости, напротив, сосредоточено на одной из работ Хайдеггера по
этому вопросу, и многие главы расширяются за счет собственно хайдеггеровских
ключевых ссылок. Работы Агамбена отчасти могут быть прочитаны как серии
примечаний к этим двум великим мыслителям, наиболее вдохновившим его, хотя
очень немногие из его трудов предполагают детальное знакомство с ними.
II.
В этом месте будет резонно
спросить, а что в работах Агамбена является его собственным – не считая,
конечно, этих «алеф»-примечаний. Отчасти его оригинальность может быть отнесена
к способу совмещения Хайдеггера и Беньямина, а также и других значительных
фигур, как Мишель Фуко, Карл Шмитт, Ханна Арендт и Аристотель. Оставляя в
стороне вопросы интеллектуальной генеалогии, отметим, что существенная часть
отличительных особенностей агамбеновского стиля мысли вырастает из его любви к
парадоксу и противоречию. К примеру, следуя исследовательской программе
Беньямина, он прослеживает идею священности человеческой жизни вплоть до homo sacer – исток того что, вопреки указанию на
исключительную и безусловную ценность человеческой жизни, на самом деле обращается
к форме человеческой жизни лишенной всякой правовой защиты. И вместо того,
чтобы восторгаться переменам нашей концепции священности человеческой жизни, он
утверждает, что прежний смысл сохраняется: государство, уважающее священность
человеческой жизни в действительности есть машина, которая угрожает обратить
любого из нас в беззащитного homo
sacer.
Эта любовь к парадоксу
вовсе не риторическая причуда. Она существенно воздействует на политический
анализ Агамбена, который отыскивает такие места, где наши привычные категории
начинают наползать друг на друга и разваливаться. К примеру, он очарован фигурой
суверенного правителя, который может приостановить действие права по причине,
которую он называет «парадоксом суверенитета», а именно «того факта, что
суверен оказывается одновременно вовне и внутри правового порядка». С одной
стороны, суверен, объявляющий чрезвычайное состояние, может свободно нарушить
букву закона; с другой, его действия легитимируются ссылкой на закон и (как
минимум в идеале) нацелены на восстановление нормальных условий для власти
закона. Действие суверена в чрезвычайном состоянии есть т.о. странная разновидность
правового беззакония – или это незаконная законность? Схожая динамика действует
в случае с homo
sacer,
который вводится в качестве метафоры всех людей, исключенных из поля
официальной правовой защиты и сводится к состоянию «голой жизни», как беженцы,
«вражеские бойцы», и жертвы концлагеря. С одной стороны, они исключаются из
сферы права, но само это исключении есть правовой акт, в действительности, один
из самых могущественных и решающих правовых актов. Т.о. личность редуцированная
к голой жизни является «исключенной в» или «включенной из».
Но наибольшее
противоречие, как бы то ни было, это способ, которым соответствующие отношения
к закону суверена и homo
sacer –
исключающего включения или включающего исключения – совпадают. На чисто
формальном уровне, одинаково парадоксальное и противоречивое отношение к закону
сохраняется для могущественнейшего правителя как и для совершенно отчаявшейся
жертвы. Действительно, эти два парадокса начинают зеркально отражать друг
друга: «На противоположных полюсах порядка суверен и homo sacer представляют две симметричные фигуры,
обладающие одной структурой и являющиеся аналогом друг друга: суверен это тот,
по отношению к кому все люди являются потенциально «людьми священными» (homines sacri), а homo sacer этот тот, по отношению к кому все
действуют как суверены».
Агамбен полагает, что наша
политическая система всё стремительней разрушается и что вне-правовая, но
легально обоснованная чрезвычайная власть есть теперь не исключение, но
правило. Здесь можно подумать какими способами воображаемая Война с Террором,
которая уже тянется более 10 лет и не подаёт признаков завершения, используется
для легитимации всё более чрезмерной исполнительной власти (включая, совсем недавно,
утверждение Президента Обамы, что он обладает правом убивать граждан США,
подозреваемых в терроризме, без суда и на территории США). Однако, это разрушение правовой процедуры
является не моментом слабости, а таким моментом когда закон демонстрирует свою
силу в самой вульгарной и самой убийственной форме. Как пишет Агамбен в Состоянии исключения, когда «состояние
исключения … становится правилом, то юридико-политическая система
трансформируется в машину убийств».
III.
Многие критики Войны с
Террором, включая Джудит Батлер, заимствовали терминологию Агамбена для морально-критической оценки американской
внешней политики. К примеру, можно говорить о неправоте американского
правительства при создании своего рода исключительной вне-правовой зоны в
заливе Гуантанамо, поскольку отсюда следует приведение задержанных к состоянию голой жизни – и это
ужасно. Так оно и есть; при всём при том политические работы Агамбена довольно
сложны для встраивания в такого рода морализирующий дискурс. По Агамбену
решение проблемы, возникающей в связи с властью суверена, не может состоять в
возвращении к «нормальным» условиям власти закона, поскольку политические
системы Запада всегда содержали в самой своей структуре семена, которые способны
прорастать универсальным исключением. Существо вопроса не может состоять в воздержании
от сведения людей к «голой жизни», поскольку как раз этим занимаются Западные
правовые системы. Предельное, деструктивное сцепление власти суверена и голой
жизни не является той катастрофой, которую мы могли бы каким-то образом
избежать: для Агамбена она репрезентирует глубочайшие и существеннейшие
структуры права.
Теперь пожалуй уместно
вернуться к тому рассказу Кафки о коне Александра Великого Буцефале под
названием «Новый адвокат». (Текст доступен здесь.
Советую уделить момент для прочтения – он очень короткий и весьма занятный). В
этом коротком фрагменте мы узнаем, что Буцефал сменил свою карьеру: он более не
боевой конь, но юрист. Что поражает Агамбена в этой истории, это то, что конь
величайшего суверенного завоевателя древнего мира взялся за изучение права. Для
Агамбена здесь возникает картина возможного – что если не идти назад к
предшествующей, менее разрушительной форме права, а освободиться от права вообще:
Когда-нибудь
человечество будет играть с правом в точности как дети играют в вышедшими из
употребления объектами, т.е. не для того чтобы вернуться к их каноническому
применению, а чтобы навсегда освободить их от исходного назначения… Такое
освобождение является задачей исследования, или игры. И эта продуманная игра
оказывается тропой, позволяющей нам достичь той справедливости, которая в одном
из беньяминовских посмертных фрагментов определяется как состояние мира, где
мир является как благо, которое совершенно не может быть присвоено или освоено
правом.
С законом не будет просто
покончено, но он будет применяться фундаментально иным образом. Вместо
принуждения у нас есть исследование, и вместо официального почтения – игра.
Агамбен полагает, что этот новый адвокат стремится к более совершенному
чрезвычайному состоянию: его действия не только приостанавливают буквальность
закона, а, что более важно, приостанавливают его силу, его доминирующую власть.
Критические работы
Агамбена всегда устремлены к этим несколько странным, ностальгически окрашенным
рекомендациям. Снова и снова мы обнаруживаем, что цель распутывания парадоксов
и противоречий в праве состоит не в их «исправлении» или рекомендательных предостережениях
чего следует избегать, а в том, чтобы пойти по пути парадокса еще дальше.
Агамбен часто использует теологический термин
– «мессианический» для описания стратегии своей аргументации, поскольку
мессианические движения в истории – и здесь Агамбен будет прибегать к
определенным формам христианства – часто состояли в антагонистических
отношениях к закону (изначально, но не единожды, к иудейскому закону или
Торе). Соответственно, он часто обращается к мессианическим текстам иудейской, христианской и исламской традиций
за вдохновением в своём стремлении найти выход из деструктивных парадоксов
Западной правовой мысли.
В своей последней книге из
появившихся на английском – Высшая
нищета: Монашеские правила и формы жизни Агамбен проводит детальное
исследование христианского монашества, которое, как он считает, было по существу
движением мессианическим. Это было не просто движение основанное и
поддерживаемое людьми, которых не устраивали господствующие институции, сохранявшие
претензии представлять исторические права на звание мессии (а именно Христа),
но они также демонстрировали весьма парадоксальное отношение к праву. С одной
стороны, монашеская жизнь регулируется вплоть до мельчайших деталей, что
создаёт о ней впечатление как наиболее строгой из возможных форм права
(впечатление, которое усиливается существующими подробными перечнями наказаний
за нарушения). С другой стороны, монашеские мыслители всегда утверждали, что их
правила есть нечто отличное от закона. Если секулярное право стремится установить
границы для жизни посредством наложения запретов и наказаний, монашеские
правила имеют целью позитивно формировать жизнь монахов.
Т.о. в монашестве ставка
делается не на принудительное применение норм, а на саму форму монашеской
жизни. Агамбен полагает, что эта размытость границы между правилом и жизнью
вплоть до точки неразличимости является конкретной исторической попыткой
достижения своего рода состояния «изучай или играй», которое он предлагает для Состояния
Исключения. Он находит францисканское движение особенно радикальным в этом отношении,
и Высшая Нищета в основном посвящена
задаче прояснения – как францисканцы в конечном счете оказались в основном русле христианства – с
тем чтобы мы могли избежать тех же просчетов в наших современных попытках найти
способ отделаться от разрушительной машины смерти под названием закон.
IV.
Из того, что я говорил до
сих пор, деятельность Агамбена может показаться вполне систематической – и он усиливает
это впечатление, скрупулезно разветвляя проект, начавшийся с Homo Sacer,
на различные книги и части. Тем не менее, для меня наиболее привлекательным в
работах Агамбена является не их систематичность, а их не-окончательность и
исследовательский характер. К примеру, в Состоянии
Исключения он отмечает, как часто современные правительства объявляли
чрезвычайное состояние исходя из экономических обстоятельств, и в конечном итоге
это привело его к широкому исследованию концепции «хозяйства» (economy) в книге Царство и Слава: К теологической генеалогии
хозяйства и правления (2007).
Удивительным образом эта книга охватывает историю христианской доктрины
Троицы (и содержит особенно убедительную главу, где ангелы представляются бюрократами
Бога). В Высшей нищете Агамбен
отмечает, что монахи, по-видимому, постоянно испытывают желание обратить всю
свою жизнь в непрекращающийся акт поклонения – что приводит его к исследованию
литургии и её влияния на современные концепции этического долга. (Работа Бога: Археология Долга планируется
к выходу в этом году на английском).
В этой связи, лучшим введением
в работы Агамбена я считаю не его более известные политические труды, а
короткую и состоящую из фрагментов книгу Открытость:
Человек и Животное (2002). Она содержит несколько памятных пассажей –
возможно, наиболее примечательна история несчастного клеща, которого
исследователи лишили всех входных сенсоров и который упорно продолжал существовать
в таком состоянии почти двадцати лет. Это приводит Агамбена к постановке ряда
наводящих вопросов, выходящих далеко за пределы судьбы клеща:
Что
делается с клещом и его миром в этом состоянии «прекращения», которое длится 18
лет? Как возможно для живого существа, которое выражается исключительно в своём
отношении с окружающей средой, выживать при полном отключении от этой среды? И
какой смысл говорить здесь об «ожидании» в отсутствие времени и среды?
Я предполагаю, что Открытость бросит вызов практически всем
предвзятостям относительно животных. Неясно, как все элементы агамбеновской
аргументации связываются воедино, но для меня это только повышает действенность
книги: это не есть окончательный ответ как соотносятся люди и животные, но это
книга, требующая продумывания.
Чтение Окрытости – или других книг Агамбена
подобной тональности, как Грядущее
сообщество (1990) или Нагота
(2009) – может оказаться полезным до прочтения более внушительных политических
работ, поскольку они помогают прояснить как Агамбен мыслит, прежде чем обратиться
к проблематике, о которой он мыслит. При всём их масштабном честолюбии и
схематичности, политические работы фундаментальным образом репрезентируют тот
же фрагментарный и импровизационный стиль интеллектуального исследования, как и
более разноплановые включения в агамбеновский «канон». Все его работы являются
примером применения принципа «изучай или играй» к западной культурной и
политической традиции, которую он защищает. В какие бы еще сферы не устремлялся
Агамбен в своих работах, наибольший интерес вызывают те моменты, когда он
приглашает нас присоединиться к нему в серьезном стремлении исследовать играя.
Комментариев нет:
Отправить комментарий